Три любви Михаила Булгакова
Шрифт:
Завлит МХАТа П.А. Марков писал В.И. Немировичу-Данченко 13 сентября 1931 года: «Он (Горький. – Б. С.) прочел «Кабалу святош», считает, что эту пьесу надо ставить, несмотря на некоторые ее автобиографические черты, и будет также добиваться этого». В дневнике третьей жены писателя Е.С. Булгаковой (Нюрнберг) в записи от 8 сентября 1934 года сохранился горьковский отзыв о пьесе: «Из-за границы как-то Фишер прислал фотограмму письма Горького следующего содержания: «О пьесе М. Булгакова «Мольер» (по требованиию цензуры название «Кабала святош» было заменено. – Б. С.) я могу сказать, что – на мой взгляд – это очень хорошая, искусно сделанная вещь, в которой каждая роль дает исполнителю солидный материал. Автору удалось многое, что еще раз утверждает мнение о его талантливости и его способности драматурга. Он отлично написал портрет Мольера на склоне его дней. Мольера, уставшего и от неурядиц его личной жизни, и от тяжести славы. Так же хорошо, смело и – я бы сказал – красиво дан «король-солнце», да и вообще все роли хороши. Я совершенно уверен, что в Художественном театре Москвы пьеса пойдет с успехом, и очень рад, что пьеса эта ставится. Отличная пьеса. Всего доброго. А. Пешков».
«Мольер»
Любовь Евгеньевна так объясняла, почему Сталин позволил Булгакову существовать и, оставив в конце концов на сцене одни лишь «Дни Турбиных», разрешил ему зарабатывать на жизнь сначала театральной режиссурой, а потом созданием оперных либретто: «В апреле 1930 года – застрелился Маяковский. Нехорошо получилось бы, если бы в том же году пустил себе пулю в лоб Михаил Булгаков». Не случайно разговор Сталина с Булгаковым состоялся 18 апреля, на следующий день после самоубийства Маяковского. Вождь явно опасался, как бы Булгаков чего худого не сделал. Ведь положение драматурга было отчаянным.
А опасные намерения у Булгакова действительно были. Елена Сергеевна в беседе с С.Н. Семановым 1 августа 1969 года заявила: «Написав письмо в марте 1930 года, Булгаков был взволнован и угрюм. «Если ответа не будет, я должен покончить с собой». Для этой цели хранил в столе браунинг».
Булгаков 24 августа 1929 года писал брату Николаю: «Теперь сообщаю тебе, мой брат: положение мое неблагополучно. Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни одной строки моей не напечатают. В 1929 году совершилось мое писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой моей выпустить за границу на любой срок. В сердце у меня нет надежды. Был один зловещий признак – Любовь Евгеньевну не выпустили одну, несмотря на то что я оставался (это было несколько месяцев тому назад). Вокруг меня уже ползет змейкой темный слух о том, что я обречен во всех смыслах. В случае, если мое заявление будет отклонено, игру можно считать оконченной, колоду складывать, свечи тушить. Мне придется сидеть в Москве и не писать, потому что не только писаний моих, но даже фамилии моей равнодушно видеть не могут. Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели – это лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдет чуда. Но чудеса случаются редко. Очень прошу написать мне, понятно ли тебе это письмо, но ни в коем случае не писать мне никаких слов утешения, чтобы не волновать мою жену».
О том же свидетельствовали и донесения сексотов ОГПУ, в изобилии крутившихся вокруг Булгакова. Вот одно из них, датированное 3 марта 1930 года: «Мих. Булгаков рассказывал о своих неудачах. 1) Он обратился с письмом к Рыкову, прося о загр. паспорте; ответа не последовало, но – «воротили дневники». 2) О полном безденежье, о том, что он проедает часы и остается еще цепочка. 3) О попытке снова писать фельетоны и о том, что в какой-то медицинской газете или журнале его фельетон отклонили, потребовав политического и «стопроцентного». Булгаков же считает, что теперь он не может себе позволить писать «стопроцентного»: неприлично. Говорил о новой пьесе из жизни Мольера: пьеса принята (кажется, МХАТ I), но пока лежит в Главреперткоме, и ее судьба «темна и загадочна» (ее запрет 18 марта как раз и спровоцировал Булгакова на письмо «наверх» и сожжение «черновика романа о дьяволе». – Б. С.). Когда он читал пьесу в театре, то актеров не было (назначили читку нарочно тогда, когда все заняты), но зато худ. – пол. совет (рабочий) был в полном составе. Члены совета проявили глубокое невежество, один называл Мольера Миллером, другой, услышав слово «maitre» (учитель, обычное старофранцузское обращение), принял его за «метр» и упрекнул Булгакова за то, что во времена Мольера «метрической системы не было». Б. рассказывает, что он сам «погубил пьесу»: кто-то счел пьесу антирелигиозной (в ней отрицательно выведен парижский архиепископ), но Б. на соответствующий вопрос сказал, что пьеса не является антирелигиозной». Справедливости ради надо сказать, что еще до разговора со Сталиным в отношении Булгакова были приняты определенные меры, призванные не дать ему умереть с голоду. Уже 3 апреля 1930 года Булгаков подписал договор с Театром рабочей молодежи (ТРАМ) о работе там консультантом. Это было не совсем то, что просил Булгаков, который хотел идти во МХАТ, но все-таки… Этот якорь спасения мог быть брошен Булгакову как по указанию Сталина, так и другим адресатом письма – фактическим главой ОГПУ Г.Г. Ягодой, который, кстати сказать, был близок к Горькому (Алексей Максимович очень ценил своего земляка-нижегородца). 2 апреля 1930 года Булгаков направил копию своего письма правительству в ОГПУ. Не исключено, однако, что трамовцам дал команду кто-то другой из адресатов письма. По воспоминаниям Елены Сергеевны, оно было направлено, в частности, тогдашнему наркому просвещения А.С. Бубнову и Феликсу Кону, члену коллегии Наркомпроса и редактору «Рабочей газеты». Во всяком случае, на копию письма, отправленную в ОГПУ, Ягода наложил
В письме от 28 марта 1930 года Булгаков просил выпустить его за границу вместе с Любовью Евгеньевной Белозерской. Но кроме нее у него к тому времени была уже другая любовь – Елена Сергеевна Шиловская (Нюрнберг), о которой мы поговорим в следующей главе.
Гарантированный кусок хлеба Булгаков вроде бы получил. Но отношения с Любовью Евгеньевной в начале 30-х годов у него, как кажется, уже основательно разладились. И квартира на Б. Пироговской ему перестала нравиться. Вот что писал, например, Булгаков своему другу профессору П.С. Попову 25 января 1932 года: «Бессонница, ныне верная подруга моя, приходит на помощь и водит пером. Подруги, как известно, изменяют. О, как желал бы я, чтоб эта изменила мне! Итак, дорогой друг, чем закусывать, спрашиваете Вы? Ветчиной. Но этого мало. Закусывать надо в сумерки на старом потертом диване среди старых и верных вещей. Собака должна сидеть на полу у стула, а трамваи слышаться не должны. Сейчас шестой час утра, и вот они уже воют, из парка расходятся. Содрогается мое проклятое жилье. Впрочем, не будем гневить судьбу, а то летом, чего доброго, и его лишишься – кончается контракт».
А все дело, повторю, в том, что еще в феврале 1929 года Булгаков познакомился с подругой Любови Евгеньевны Еленой Сергеевной Шиловской, с которой у него завязался роман и которая в октябре 1932 года стала его третьей женой.
Развод Белозерской с Булгаковым произошел 3 октября 1932 года. Некоторое время он еще продолжал встречаться со своей второй женой, периодически оказывая ей материальную помощь. 20 октября 1932 года состоялся разговор Любови Евгеньевны с Булгаковым, зафиксированный ею на обороте булгаковской записки, озаглавленной ей как «последняя записка в общем доме». В ней говорилось:
«Чиша! Не волнуйся ты так: поверь мне, что всем сердцем я с твоими заботами и болью. Ты – не одинокий человек. Больше ничего не умею сказать. И звери тоже. М. Приду, если не будешь спать, поговорить с тобой». Сам же разговор, в изложении Белозерской, произошел следующим образом: «Мы поговорили. Боже мой! Какой же был разговор. Бедный мальчик… Но я все поняла. Слезы лились между его пальцев (лицо загородил руками)».
После развода Булгаков снял Любаше комнату в другом месте и отстроил ей помещение в том же доме (Б. Пироговская, 35-а), где они до этого жили. В новую комнату на Б. Пироговской Белозерская въехала 24 сентября 1933 года.
Белозерская не любила вспоминать о разрыве с Булгаковым. В финале своей книги «О, мед воспоминаний» она предупредила: «Не буду рассказывать о тяжелом для нас обоих времени расставания. В знак этого события ставлю черный крест, как написано в заключительных строках пьесы «Мольер». По словам ее племянника И.В. Белозерского, «Любовь Евгеньевна, как всякая оставленная женщина, была оскорблена, и это чувство она сохранила надолго. К великому сожалению, она уничтожила письма к ней Михаила Афанасьевича». Он также отмечал, что «сам Булгаков оставил свою рукопись «Мольер» с посвящением своей бывшей жене, и этот поступок еще раз подтверждает, что он сохранил и хотел сохранить с ней по возможности и дальнейшие дружественные отношения». Первое время Булгаков помогал ей материально, несколько раз навещал. Точно так же, замечу, он вел себя и после разрыва с Т.Н. Лаппа. Е.С. Булгакова (Нюренберг) также старалась сохранить с Л.Е. Белозерской приятельские отношения, хотя это вряд ли было возможно. 11 сентября 1933 года Елена Сергеевна писала родителям в Ригу: «…С Любашей у меня самые тесные и любовные отношения. Она будет жить с нами до тех пор, пока ее жизнь не устроится самостоятельно». Однако обида у Любови Евгеньевны и на бросившего ее мужа, и на подругу-разлучницу сохранилась на всю жизнь. Постепенно встречи сошли на нет. В дневнике Елены Сергеевны Любовь Евгеньевна в последний раз упоминается в записи от 13 ноября 1933 года: «По словам Любаши, Афиногенов послал в МХАТ просьбу не ставить его «Ложь». Последнее булгаковское письмо (точнее записка) Л.Е. Белозерской датировано 5 февраля 1933 года и процитировано выше в ее мемуарах. А 10 апреля Булгаков сообщал Е.И. и Л.Н. Замятиным в Париж: «Итак, я развелся с Любовью Евгеньевной и женат на Елене Сергеевне Шиловской. Прошу ее любить и жаловать, как люблю и жалую я. На Пироговской живем втроем – она, я и ее шестилетний сын Сергей. Зиму провели у печки в интереснейших рассказах про Северный полюс и про охоты на слонов, стреляли из игрушечного пистолета и непрерывно болели гриппом». В дальнейшем Белозерская упоминается в булгаковском письме Н.Н. Лямину от 23 августа 1933 года и сестре Наде от 1 октября 1933 года в связи с затянувшимся ремонтом в ее новой комнате там же на Б. Пироговской, а также в новой булгаковской квартире в писательском кооперативном доме на улице Фурманова, из-за чего им с Еленой Сергеевной какое-то время всем приходилось жить соседями Любови Евгеньевны. Белозерская окончательно исчезает из писем и жизни Булгакова и его третьей жены поздней осенью 1933 года.
Между тем давние друзья Булгакова супруги Замятины (Евгений Иванович был одним из немногих литераторов, не испытывавших зависти к булгаковскому таланту, который он безоговорочно признавал) были взволнованы разводом Михаила Афанасьевича с Любовью Евгеньевной. Любовь Николаевна Замятина писала Булгакову 3 ноября 1933 года: «Я не представляю Вас в новой обстановке, в новом окружении. Мне жаль Любовь Евгеньевну… Устроена ли ее личная жизнь? Ах, Мася, Мася… Вы должны, конечно, измениться теперь, и изменитесь, наверное… Пусть Елена Сергеевна сдержит слово и провезет Вас по Европе. Тогда я познакомлюсь с ней, а пока передайте мой привет».