Три недели из жизни лепилы
Шрифт:
Вот и весь кусок для меня.
Вокруг царил хаос. Скомканное белье на полу, опрокинутые бутылки из-под водки, портвейна и пива, «бычки» в подернутых плесенью консервных банках.
Стасик лежал на кровати — бледный, осунувшийся, заросший черной щетиной.
— Вставай! — я стащил его с дивана, — Умойся, побрейся. От тебя воняет за километр. Ты что, раньше лечился?
— Бросал.
— Еще раз бросишь. Но завтра.
Я отрегулировал воду и помог Стасику раздеться. Он вяло намылил подмышки.
— А что сегодня?
— Пойдем в мир.
В «Мневниках» мы заняли свободный столик. Свободных столиков
— Зачем ты меня сюда привел?
— Здесь мы с ним познакомились, — Очень романтично.
К нам лениво подплыл официант. Тот самый.
— Рыбное ассорти будете? Или закуску по минимуму?
— Слушай, шеф! Ты Пашу, доктора, помнишь?
— Какого?
— Он часто здесь бывал.
— Да разве вас всех упомнишь. А в чем дело-то?
— Умер недавно. Пришли помянуть.
Холуй пожал плечами.
— Принести водки?
— Потом разберемся, — я вытащил последние две сотни, — Сначала очисти помещение от этих… господ.
У холуя загорелись глазки.
— Ну зачем же так! Я вас проведу…
— Не надо нас никуда водить! Очисти помещение.
— Даже не знаю. Я не один работаю. Тут, — он принялся подсчитывать пустые стулья.
— Удваиваю, — Стасик достал пачку «четвертаков».
Думаю, Паша оценил бы свои запоздалые итоговые поминки.
Мы молча намандячились в пустом неприбранном зале.
В полдвенадцатого я взвалил легкого, как пушинка, Стасика на плечи, доставил в Строгино и перегрузил на кровать. Отфутболил стеклотару в правый дальний угол. Выкинул консервные банки. Вытер пыль. Завел огромный бундесверовский будильник «Верле» на четверть седьмого.
В четверть седьмого Стасик подпрыгнул и метким щелчком по красной кнопке вырубил будильник. Уже лучше.
— Ты что, офигел вставать в такую рань?
— Дела.
— Какие к черту дела?
— Зайти на помойку.
— Зачем?
— За тяжелым тупым предметом. Кстати, у тебя есть резиновые перчатки? Можно хозяйственные. И непрозрачный пластиковый пакет.
— Совсем сбрендил. Перчатки на кухне. Пакеты только рваные.
— Ничего, сойдет.
— Тогда посмотри там же. За дверью.
В лифте я натянул черные резиновые перчатки и вытащил из видавшего виды пакета «Кэмел» обрезок водопроводной трубы. Чаша зла на какое-то мгновение перевесила. Скоро баланс будет восстановлен.
Вот она, заветная дверь. Теперь за угол и на две ступеньки вверх.
В замочной скважине заскрежетали ключи. Скрипнули петли.
Раздались неровные шаркающие шаги — Батыриха страдает коксартрозом. Я покрепче сжал свое оружие и выглянул из своего укрытия.
В три притопа старуха повернулась на девяносто градусов, выудила из бесформенной сумочки ключи и стала рассматривать из через толстые очки. Уронила связку. Смешно отклячила задницу в сторону и, кряхтя, наклонилась. Сумочка соскользнула с плеча и упала на бок. По кафелю рассыпались конвалюты и тубы. Моему взору предстала тонзура внушительных размеров, покрытая пигментными пятнами и чешуйками мертвой кожи в обрамлении редких седых волос.
Нет, ты не дождешься от меня coup de grace [70] . Живи еще тридцать лет. Поменяй развалившиеся тазобедренные суставы на железные, поставь керамические зубы
Я засунул в пакет ненужную теперь трубу, стянул перчатки и, отфутболив косметичку, прошел к лифту. Наши взгляды встретились. Слова были не нужны.
70
Смертельный удар, прекращающий страдания и нанесённый из милосердия
Я опередил отцовскую «двадцатьчетверку» на несколько секунд.
Как это все-таки приятно — иметь дело с пунктуальными людьми!
Папа потянулся через правое сидение и открыл дверцу.
— А где моя будущая невестка?
— Лишние слезы…
Эпилог вместо эпитафии
31 декабря 1998 года
Я сделал последнюю затяжку и оттолкнулся от нагретого за день водяного бака. За моей спиной, пробираясь между заполонившими небо яркими и крупными йеменскими звездами, взошла луна. Через шесть часов она прибудет в последнюю точку своего декабрьского маршрута и скроется за Старым городом.
Зрелище впечатляющее: желтовато-голубоватое марево, черная неприступная скала, самую верхушку которой облепили прямоугольные дома-бастионы. Не хватает дивов и ковров-самолетов. Только усталый дизель, который вот уже двадцать лет чадит и тарахтит под горою, отнюдь не бесперебойно снабжая Махвит электричеством, напоминает о двадцатом веке.
С соседних гор на шестидесятикоечный республиканский госпиталь клочками наползал холодный ночной туман.
Снизу раздался недовольный лай. Я подошел к барьеру, ограничивающему периметр крыши одноэтажного докторского дома и, скрываясь в тени спутниковой антенны, глянул вниз.
Местная дворняга опрокинула мусорный бачок и, аккуратно разложив содержимое по газону, разгрызала очередной пакет из-под лабана [71] .
Окурок, очертив огненную дугу, приземлился метрах в двух от цели. За ним последовала пустая сигаретная пачка, скомканная для улучшения аэродинамических характеристик. С тем же результатом. «Взял в вилку», обнадежил бы себя артиллерист, но я нагнулся за камнем, благо в них недостатка не было — когда я, замученный бледностью своих кожных покровов, приблизительно раз в месяц поднимался на крышу позагорать, йеменская шпана с господствующих высот наглядно демонстрировала мне суровую непреклонность исламской морали.
71
Отдаленно напоминает наш кефир