Три Нити
Шрифт:
Поддерживавшее ее возбуждение мало-помалу стихало, и раненые ноги начали ужасно ныть; каждый шаг был как по острым ножам. Стараясь не наступать на пятки, она побрела вперед, ища, где остановиться. Местами с потолка капала вода — должно быть, там, где наверху обычно разводили костры, — на полу собираясь в подмерзшие, хрустящие тонким ледком лужи. Вокруг самых больших зеленело что-то: то ли мох, то ли стелющаяся трава с нитевидными листьями. Опустившись на эту поросль, низкую и плотную, как набитые волосом подушки, она сняла повязки со ступней. Кровь присохла к ткани, так что пришлось с силой отдирать ее. Вокруг ран плоть как будто вздулась; с краев сочились капли полупрозрачной жидкости. Пятки било токающей болью. Она опустила ноги в холодную воду и наконец смогла заснуть.
Ее
Она попыталась подняться и сразу повалилась обратно. Все тело горело, а ноги будто поджаривались на самых свежих углях. Со второго раза у нее получилось сесть и осмотреть раны: сколы на ладонях уже затягивались, покрывшись плотной бурой коркой, а вот с пятками стало только хуже. Мясо сочилось чем-то желтым — не то сукровицей, не то гноем — и так распухло, что чешуи панциря вокруг язв приподнялись и раздвинулись, открывая темную, туго натянутую кожу. Идти дальше она не могла.
Голова кружилась. Страшно хотелось пить. Она зачерпнула воды из лужи, глотнула; горечь и холод обожгли язык. На зубах заскрипели крупицы грязи и сухие панцири утонувших мушек: те во множестве роились над поверхностью, темным облачком клонясь то влево, то вправо. Когда жажда отступила, она повалилась на спину, разбросав руки, чтобы дать телу хоть немного остыть. Снег, залетавший внутрь колодца, таял, не касаясь ее лица. Сверху метались белые чайки, а если скосить глаза вбок, можно было увидеть небо, пересеченное серо-ржавыми полосами. Долго смотреть она не могла; из-за лихорадки ее клонило в сон.
Но и во сне ее преследовал огонь: она снова видела пожар наверху — то, как взрываются бочки с горючим, и капли шипящего масла падают сверху, растекаясь по трясущемуся полу… Вдруг охваченные пламенем балки и столбы начинали изгибаться, завиваясь, как мурены, били по полу длинными хвостами — и ей казалось, что она стоит уже не на грязном настиле, а на берегу озера, окруженного заснеженными горами, и его вода пылает, а из волн лезут жуткие чешуйчатые твари, щелкая клыками и тут же превращаясь в уголь… Потом все снова менялось: и вот уже горят не водяные змеи, а снопы невиданной черной пшеницы. Едкий запах идет от ее рук, а из травы вылетают испуганные птицы — их перья занялись, за хвостами тянется дым. Только одна, большая, черная птица не взлетает вверх — наоборот, она опускается к ней, все ниже и ниже, будто падает с красного солнца…
А потом солнце становится стеклом, повисшим между нею и миром, а крылья — раскрытым ртом, чернотой между длинными губами, говорящими:
— Мое дитя! Запомни загадки, которые я загадаю тебе; запомни хорошенько. Время старых богов ушло; ты станешь огнем, что спалит этот мир…
Жар не отступал. Она просыпалась от того, что стая чаек долбила клювами по панцирю, пытаясь поддеть пластины и вырвать их с мясом; ворочалась — и птицы пятились назад, уставившись на нее неподвижными, страшными глазами, но не улетали. В горле все время саднило. Вокруг растекались лужи, но порой у нее не хватало сил даже на то, чтобы уронить голову набок и напиться — тогда она глотала прогорклый туман. Ноги почти отнялись. Один раз ей удалось приподняться на локте и посмотреть, что с ними. На пятках шевелилась розоватая масса: сощурившись, она увидела прозрачных, мелких личинок, ползающих по ране, но согнать их уже не смогла.
Она упала, ударившись затылком об пол, и провалилась в бред. Снова кругом полыхал
— Огонь приготовлен,
Огонь разожжен.
Благовония тлеют,
Дым подымается,
Чует Идущая,
Чует запах богов,
А боги чуют Идущую.
Идущая будет с богами,
А боги — с Идущей.
Идущая возжелает богов,
Боги, желайте того, что грядет!
Она пришла! Появившаяся пришла,
Карабкающаяся пришла,
Возносящаяся пришла,
Чтобы забраться на колени богов,
Чтобы забраться на руки богов,
Чтобы достигнуть Нетленных Звезд!
И тут темнота расступилась.
Она открыла глаза. Вокруг расплывался сизый, утренний сумрак. Воздух был непривычно чистым и свежим; за прошедшие дни летучую сажу и дым то ли прибило к земле, то ли унесло в море. Ее трясло от озноба; кости хрустели и стонали. Опять хотелось пить, но теперь она чувствовала еще и голод; хороший знак!
Рассевшиеся вокруг чайки, заметив, что она шевелится, с криками бросились в рассыпную. Цепляясь за стебли мох-травы, она приподнялась и посмотрела на ноги. На секунду ей показалось, что панцирь отрос заново — пятки были черными, как уголь; но стоило повести ступнями, и чернота взмыла в воздух, рассыпавшись сотнями мух. Они пронеслись мимо ее лица — блестящие, темные насекомые с выпуклыми глазами, похожими на радужные кристаллы соли. Должно быть, вывелись из личинок, расплодившихся в ранах. Рвотный позыв свел живот и горло, но потом она поняла — это опарыши выели из ее мяса гниль и заразу, и сейчас на месте болячек краснели грубые рубцы. Мухи вылечили ее. Может, их послала ее Мать?.. Может, она все же заботится о ней?
Напившись талой воды, она поднялась и побрела к лестнице.
***
Она еще шла между уровнями, когда услышала крики, пронзительные и жалобные, похожие на плач брошенного в люльке ребенка — но плакали будто тысячи детей разом. Следом в нос ударила вонь застоявшегося помета; и только потом она увидела птиц — светлых, остроклювых, с золочеными макушками и зобами. Несметными стаями они кружились в утренней мгле; рядами сидели на валунах, в беспорядке раскиданных тут и там. Но больше всего их было на границе уровня, там, где к потолку подымались остатки полуразрушенных стен. Вывернутую кладку точно засыпало снегом — это густые, бело-зеленые потеки нечистот, нараставшие год за годом и слой за слоем, покрыли бетон и камень. Всюду пестрели гнезда: неопрятные, топорщащиеся во все стороны подстилки из зеленого мха и светлого пуха, куда меньше, чем у обитавших выше чаек. Внутри прятались пятнистые, пищащие птенцы и лежали еще непроклюнувшиеся яйца — остроконечные, с нежно-голубой скорлупой.
Шум и смрад были почти нестерпимыми, но после нескольких дней болезни следовало поесть и восстановить силы; поэтому, морщась и стараясь реже дышать, она отправилась к гнездовью. Пол завалило камнями — большими и мелкими, поросшими мхом, заляпанными птичьим дерьмом; казалось, будто они откололись от потолка много лет назад… Но для этого понадобилась бы неслабая встряска, а она не помнила такого. В конце концов, валунов на пути стало так много, что пришлось то карабкаться вверх, цепляясь ногтями за любые трещины, то спускаться, оскальзываясь на влажных выступах. Ноги все еще болели; зато, кроме голода, ее уже подгоняло и любопытство! Судя по реву воды, по привкусу горечи и соли, по особому тяжелому запаху, который не могло забить даже здешнее зловоние, море было где-то совсем близко. Она всегда хотела увидеть его — тот таинственный дом, из кладовых которого появляются толстые звери, и рыбы, и медузы с осьминогами, и прочие чудища… из которого, быть может, вышла и она сама.