Три поколения
Шрифт:
— Думаете ли выручать товарищей?.. Или вы и крылья опустили?
Но по сбежавшимся бровям однополчанина Корнев понял нелепость своих слов и облегченно вздохнул.
— Слушай внимательно! — Старцев снова покосился на окно. — Пришел ты, значит, Гордей, очень кстати. Личность ты в городу неизвестная. — Старцев окинул Гордея Мироныча взглядом. — А нам такие личности, для нашего, значит, дела сейчас вот как требуются…
Женщина продрогла на улице, а они все говорили и говорили. Наконец Корнев вспомнил о высланной хозяйке:
— Анисью-то Матвеевну затомили…
— И то правда. — Старцев поднялся и,
Молодая женщина с той же понимающей улыбкой вошла в комнату и, передергивая плечами под легким, тонким платком, сказала:
— Гостеньку в сенях постелить, Федотыч. А то на нового-то человека да наш клоп…
— Пора!..
Корнев вышел. Даже признаков зари не было. Шумела на перекатах река. Прохладой обдало горячее после сна лицо. Гордей огляделся по сторонам: город и слободка спали. Ступая по-охотничьи бесшумно, спустился в заросший полынью, заваленный костями и обрезками жести овраг. Оврагом прошел до берега реки. Крепостной вал и высокий глинистый обрыв над Гульбою были рядом.
Дорога к месту казни проходила вблизи оврага. Гордей Мироныч вошел в пахучую полынную заросль и лег.
Тишина. Обостренный слух улавливал даже скрип половиц под ногами часового на ближайшей тюремной вышке.
Одновременно с тремя ударами колокола на пожарной каланче тюремный двор наполнился гулом и движением. Железные ворота пронзительно заскрежетали. Подковы лошадей, стук прикладов, топот кованых солдатских сапог вырвался с гулкого тюремного двора и замер, а где-то к глубине корпуса хлопнула тяжелая дверь, звякнула связка ключей.
«Ведут!»
Погожее летнее утро тихо занималось над миром. За рекой, на пойме, мелодично протрубил журавль. И, словно разбуженные крылатым горнистом, взметнулись жаворонки. Звезды гасли, как догорающие свечи в храме. С лугов наносило росным запахом цветущих трав.
В сладкой истоме нежилась, как розовый, ясноглазый ребенок, просыпающаяся земля.
И вдруг из самой глубины тюрьмы по низким сводчатым коридорам вырвался наружу душераздирающий крик.
Тоска, боль и смертный ужас были в этом крике. Земля под Корневым качнулась.
Раздались свистки, крик мгновенно оборвался; по двору забегали люди, зацокали копыта лошадей.
«Ведут!»
Партизан заполз в глубь полыни и плотно прижался к теплой, унавоженной земле.
По быстро приближающемуся топоту конвоя Гордей Мироныч понял: «Торопятся: город вот-вот начнет просыпаться».
Цепь стражников с саблями наголо. Солдаты «местной команды» в фуражках без козырьков и, как факельщики, в черных мундирах и штанах.
За интервалами цепи «они»: четверо — раздетые до нижнего белья, связанные проволокой рука к руке.
В середине — широкоплечий, возвышавшийся над группой на голову казак станицы Усть-Утесовской Алексей Хайгин. Рядом, по левую руку, с опущенной на грудь белой, лысой на темени головой, красивый, как библейский пророк, еврей Соломой Брахман, часовщик. По правую, тяжело ступая желтыми босыми ногами, низкорослый (в плечо Хайгину), весь квадратный, матрос Евдоким Захарчук в разорванной полосатой тельняшке. На широкой груди его вытравлен портрет Ленина. Глаза на изображении недавно выколоты тюремным следователем, и раны сочились
Большой, грузный вершник с лицом толстым, красным и жирным, как семга, каждый раз, когда портной задерживал движение, наскакивал на него конем и, перегнувшись с седла, бил нагайкой по сухой гармошке ребер. Фомочкин из последних сил бросался вперед. В глубоко запавших черных глазах его залегла глухая, безысходная тоска.
Соломон Брахман, старческие серебряные кудри которого были испачканы запекшейся кровью, шел, низко опустив голову. Замученный ли пытками тюремщиков и страхом перед неотвратимо надвигающимся на него, задумавшийся ли о будущем родины, за которую он шел на казнь, — кто разгадает?!
Поравнявшись с оврагом, Соломон Брахман поднял голову, окинул идущих рядом с ним товарищей взглядом и… ободряюще улыбнулся.
Что старый часовщик именно улыбнулся, пораженный Гордей Мироныч с гордостью рассказывал потом «своим», как свидетельство несокрушимой силы большевистского духа.
Евдоким Захарчук с чугунно-черным, распухшим лицом шел, беспокойно поворачивая голову.
Матрос, в первый раз выведенный на свет божий из подвала темной одиночки, где его продержали около полугода, тщетно пытался увидеть зеленый мир. Рассмотреть хотя бы травинку, жаворонка, звеневшего над головой.
Радость простора, хрустальная чистота и свежесть раннего утра, шум близкой реки — все это, после гнилой каменной дыры, в которой он задыхался столько ночей и дней, опьянили его. Вобрать и воздух, и немолчный звон воды на перекатах, и горький на рассвете запах полыни. Обнять землю, теплую под босыми ногами, родную землю, о которой изболелась живая его душа. Нескованной рукой матрос все время пытался раскрыть хотя бы один заплывший глаз и не мог.
Великан Алексей Хайгин смотрел прямо перед собой — в заречные луга: там, в двух километрах от города, казацкие надельные покосы. Голубые окна озер, грозди сизо-черной, с дымчатым налетом ежевики в зарослях терпко пахнущего хмеля по тальникам…
«Парочку бы гранат!» — задыхался от злобы Гордей Мироныч.
В слободке молодежь доигрывала короткую летнюю ночь. Гармонист на одних басовых нотах вел проголосную песню, и чей-то низкий, бархатисто-грудной женский голос слаженно выводил:
Ах, во реченьке водица холодна, У Ивана жена молода…Сам баянист и запевала, Алексей Хайгин встряхнул кудрявыми волосами, повернул в сторону слободки крупную голову и чутко ловил слова песни.
Прилетели гуси серые, замутили воду светлую, —