Три поколения
Шрифт:
И сегодня завела разговор она:
— Через каких-нибудь пять-шесть лет не узнаем мы наш Алтай, девчонки! Я чем дольше живу здесь, чем больше узнаю его, тем больше мне он нравится! Да он уже и сейчас в тысячу раз богаче и красивей хваленой Швейцарии! — хотя, разумеется, о Швейцарии она не имела никакого представления.
«Раз это наше, советское, значит, лучше», — искренне думала она.
— Вы только подумайте, — продолжала Груня, — в какой краткий миг, если прикинуть на исторические масштабы, подняли мы этакие неоглядные просторы целины!..
Подруги
И сегодня она не преминула вспомнить о нем.
— А вы не улыбайтесь. Конечно, на исторический масштаб мерить, наша нынешняя весна — это какая-нибудь секундочка. А прикиньте, как культурно выражается Сашка, какими новыми диковинными машинами в атомный век обернется нам этот добавочный хлеб! Я так думаю, что скоро мы на атомных вертолетах на любой праздник в Москву летать будем.
— Смотри не вывались из новой-то машины, — иронически заметила Фрося Совкина, всегда охлаждавшая пыл Груни, но больше других любившая ее слушать.
— Не бойся, Фросенька, не вывалюсь… Ты думаешь, наши миллионы пудов хлеба на что пойдут? На новые сверхскоростные тракторы, комбайны, вертолеты. Да, да, на такие машины, о которых мы еще и понятия не имеем. Вот увидите!
Груню окружили подруги. Только Маша Филянова осталась на своей койке с учебником химии в руках.
— Ну до чего же, до чего же неисправима ты, Грунька! До завлекательной такой жизни на целине, как говорится, «семь верст до небес, и всё лесом…» А между прочим, — хитровато улыбнувшись, продолжала Фрося, — вы какой себе вертолет с Сашкой Фарутиным облюбовали: двухместный или семейный?
— Обязательно семейный! И не меньше, чем на семь персон! — расхохоталась Груня.
Час этот, перед сном, когда, умытые, переодевшиеся, собирались они после горячего дня в большой прохладной комнате, был любим всеми. Не было по вечерам среди них только Веры Струговой: она обычно уходила в правление колхоза передавать в МТС дневные сводки по колхозу.
И вдруг сегодня раньше обычного Вера не вошла, а вбежала в общежитие комсомолок. Не сказав никому ни слова, она кинулась к своему чемодану и принялась отбирать самое лучшее из немудреных своих нарядов. Маша Филянова положила книгу на тумбочку и удивленно посмотрела на Веру. Только хотела она спросить подругу: «Куда ты на ночь глядя?», как Вера оставила чемодан и полушепотом сказала:
— Машенька! Андрюша вызывает… Сейчас же, немедленно! Понимаешь, немедленно! Ждет у развилки трех дорог!
Вера даже не сообщила, что вызывает он ее по служебному делу. Она хватала то одну, то другую из своих вещей, поворачивала то так, то этак и отбрасывала в сторону.
«Не то, не то… Все не то! — Вера вспомнила необычайный Неточкин туалет. — И все-таки, все-таки он любит меня, а не ее! Меня,
— Выгладить бы, — вслух сказала Вера, разглядывая блузку.
Маша подошла к Вере и приказала:
— Дай сюда! Я поглажу. А ты вымойся как следует. Не в бригаду, на свидание едешь… У тебя и брови и ресницы серые от пыли…
С минуту Маша стояла задумавшись, потом вытащила из-под койки свой чемодан, порылась в нем и достала не распечатанный еще кусок мыла.
— На вот «Красный мак». В Москве покупала. Девушки, воды!
В общежитии начался переполох. Груня притащила воду, Поля — таз, Фрося вынула из тумбочки и поставила перед Верой флакон одеколона.
— «Гвоздика». Очень пахучий.
А тем временем Маша Филянова выгладила блузку и держала ее наготове.
— Хочешь мою голубую косыночку? — предложила Поля.
Ее перебила Валя Пестрова:
— Скажешь тоже, голубую! К ее волосам подойдет только моя, вишневая… Держи, Веруша!
Волновавшаяся больше всех Груня решительно приступила к Вере:
— Давай я тебя причешу! Садись. У меня заколок — как у московского парикмахера.
Груня расплела Верину косу и принялась сооружать модную, с напуском на лоб, прическу.
— Прическу эту Сашка называет: «Поцелуй меня с разбегу!»
Взглянув в зеркало, Вера замахала руками:
— Да он с ума сойдет, как увидит меня такую! Давай гребень!
Вера смочила густые вьющиеся волосы, расчесала и быстро заплела их в косу, а косу обернула вокруг головы и заколола.
— Надевай! — осторожно держа блузку, сказала Маша.
Трактористки одевали Веру как невесту. Все наивные ухищрения, какие только были знакомы и доступны этим скромным девушкам, были пущены в ход, — так захватил их азарт сборов подруги на свидание.
— Хочешь мое зеленое платье? Оно с разрезом, в седле будет очень удобно, — предложила Груня.
— Да оно же ей до колен! — засмеялись девушки.
— Спасибо, Груня. Я надену спортивный костюм: он очень нравится Андрюше… голубенькую блузку…
Счастливая, Вера заглянула в печальные глаза Маши Филяновой и смутилась: «Она же тоскует по «Полю Робсону»…» Но предстоящее было так прекрасно, душа так переполнена радостью, что Вера долго не раздумывала о печали подруги. Повернувшись на каблучках перед Машей, она спросила:
— Ну как, Машенька?
— Давно я не видела тебя такой, Веруша… Будь я на твоем месте… — Маша вздохнула и отвернулась к окну.
Вера подбежала к подруге:
— Ну, Машенька, ну, милая, ну что ты? Он же любит тебя!
— Нет! — Маша подняла налитые слезами глаза. — Не любит. Если бы любил, разве бы он… Не любит!
— Любит, не любит! — презрительно передразнила Фрося Совкина и со свойственной ей грубоватой прямотой громко, на всю комнату, сказала: — Он боится тебя, потому что не пара. На его шее семья, ему надо бабу лет тридцати пяти, чтобы ребятам мать была, а какая ты им мать? Девчонка? Выкинь ты из головы Шукайлу. А то — любит, не любит!