Три повести о любви
Шрифт:
«Ну, незачем так незачем!» — быстро примирился тот…
На этот раз Игорь не стал водить своих гостей по всему второму этажу и показывать апартаменты. Он прямо провел их в гостиную, где они удобно расположились в мягких и глубоких креслах. Здесь было куда уютнее, чем внизу — среди цветов и портретов. Плотные, светло-кремовые занавески на окнах тщательно скрывали от гостей мглистый, гнилой ленинградский день. Под ногами услужливо расстилался большой восточный ковер с удивительно приятным орнаментом. Мягко и неназойливо падал свет от двух бра и одной настольной лампы. И хотя во всем этом великолепии чувствовалось что-то
Неподалеку от Ипатова, на низком журнальном столике, стоял какой-то непонятный черный лакированный ящичек с несколькими короткими клавишами-кнопками. Игорь нажал одну из них, и тотчас же все услышали томный, с манерной картавинкой голос Вертинского, вернувшегося из эмиграции и, по слухам, уже где-то даже выступавшего с концертами. Несмотря на новые веяния, резко осуждавшие чужие, упаднические настроения в музыке, певец пел так, как пел когда-то в дни своей молодости перед декадентствующей буржуазной публикой. «…Я безумно боюсь золотистого плена ваших нежных змеиных волос. Я влюблен в ваше тонкое имя, Ирена, и в следы ваших слез, ваших слез…»
В этой песенке была какая-то печальная тайна. Она нравилась, несмотря на немолодой голос певца, банальную мелодию, пошлые слова. Ипатов буквально млел от удовольствия…
Но как ни внимательно слушал Ипатов пение, в его голове оставалось место и для простейших мыслей. В частности, он никак не мог понять, что это за странный музыкальный ящик с клавишами. Патефон — не патефон, радиоприемник — не радиоприемник, проигрыватель — не проигрыватель…
Он не удержался и спросил Игоря.
«А… это? Магнитофон, — ответил тот. — Звуки записываются на магнитную ленту и воспроизводятся по первому же требованию трудящихся. Американского производства».
«И можно любой голос записать?»
«Да. Хочешь твой запишем? Прямо сейчас?»
«Нет. Давай лучше Вертинского послушаем».
«Светлана, может быть, тебя запишем?» — спросил Игорь.
«Я уже записывалась, — ответила она. — Мне не нравится мой голос. Какой-то неестественный…»
«У тебя неестественный?» — искренне удивился Игорь.
«У меня. А что?» — она с вызовом посмотрела на него.
«Ничего», — смешался тот.
Дверь беззвучно распахнулась, и на пороге показалась тетя Оля с подносом, на котором стояли кофейник и вазы с конфетами и печеньем. Маленькие чашечки она достала из зеркального буфета.
«Тетя Оля, оставь, мы сами!» — сказал Игорь.
«Кушайте на здоровьичко!» — пожелала она всем с неизменной сладкой улыбкой…
Бесшумно прикрыв дверь, тетя Оля растворилась в упругой, значительной тишине дачи. Не прослушивались шаги, голоса и других людей, находившихся сейчас в разных служебных помещениях особняка. Только там, куда перебрались Игорь и его гости, стояло нормальное человеческое оживление, слышались смех, галдеж, разговоры. Да еще, в дополнение ко всему, звучала непривычная «упадническая» музыка.
Игорь налил каждому в чашечку кофе со сливками, обнес всех конфетами и печеньем.
«Из меня бы хороший вышел официант?» — невесело подтрунивая над собой, спросил он Светлану.
«Каких мало», — безжалостно ответила она.
«Я ведь могу и обидеться?» — вдруг заявил он.
«Обижайся», — просто сказала она.
Ипатов внимательно посмотрел на нее, пытаясь разобраться в причинах ее устойчивой
«Готов отдать голову на отсечение, что для Светланы сейчас не существует никаких побочных соображений, — спокойно и неторопливо рассуждал он про себя. — Она говорит что думает. И словами, которые не выбирает. Ей все равно, что подумает о ней Игорь, в какие недобрые действия выльется его обида. Решительный, смелый, крутой народ — женщины. Как любящие, так и не любящие. На том, видно, стоит и будет стоять весь род человеческий…»
«Вы сегодня бледны, вы сегодня нежны, — пел Вертинский, — вы сегодня бледнее луны, вы читали стихи, вы считали грехи, вы совсем, как ребенок, тихи. Ваш лиловый аббат будет искренне рад…»
«Все! Хватит!» — вдруг взмолился Валька.
Игорь нажал на кнопку, и Вертинский нехотя, с плачущими нотками в голосе, умолк.
«Иногда тишина тоже неплохо», — прихлебывая кофе, произнес Борис.
«Я слышу даже, как где-то стучит дятел», — сказала Таня.
«Дятел? Где?» — встрепенулся Ипатов, в последний раз слышавший дятла в лесу под Берлином перед боем.
«По-моему, там!» — Таня показала на дальнее окно.
«Ничего не слышу», — помедлив, сказал Ипатов.
«Паровоз прогудел», — сообщил Борис.
«Вот дятел пропустит его и снова застучит», — заверила всех Таня.
«Кому еще, мягко выражаясь?» — потянулся к кофейнику Игорь.
«Грубо говоря, мне», — спародировал Борис.
«И мне, — подхватила Таня. Улыбнувшись, добавила: — Прямо говоря».
«Свет, а что, если почитать последние статьи?» — шепотом спросил Ипатов.
«Они у тебя с собой?»
«Да… Вот в кармане!»
«Мне очень хочется послушать. Честное слово! Ты давно обещал!»
Он и в самом деле обещал ей почитать свои лучшие международные обзоры, но все как-то не представлялся случай. К тому же ранние статьи ему уже самому не нравились, а последние, те, что с пылу, с жару, нуждались, как он самокритично считал, в небольшой доработке. Вчера он их подчистил и, взглянув свежим глазом, окончательно решил, что они в общем удались.
«Как смотрит честная компания, если я кое-что почитаю? Тут, — он достал из кармана аккуратно сложенные листы, исписанные четким каллиграфическим почерком отца, — кое-какие соображения по некоторым вопросам международной политики. Я не скажу, что полностью доволен своими опусами, — на всякий случай заметил он, — но отдельные мысли, я надеюсь, могут показаться любопытными. Обещаю особенно не утомлять. Ну как, читать?»
«Давай шпарь!» — сказал Валька.
«Очень, очень любопытно, — позевывая, произнес Борис. — Наконец-то мы с Татьяной узнаем, что делается в мире. Ты когда в последний раз читала газеты?»
«Я уж не помню!» — ответила она и махнула рукой.
«Что ж, послушаем, что думают умные люди», — с иронией заметил Игорь — вконец поверженный соперник. Он опять смешно и беспомощно поморгал обоими глазами.
Первый международный обзор назывался «Колесо истории». В нем Ипатов едко, опираясь на факты, взятые из центральных и местных газет, не оставлял камня на камне от противников социализма, пытавшихся повернуть колесо истории вспять. Он бичевал, клеймил, пригвождал к позорному столбу всех реакционеров от Трумэна до де Голля. Его темпераменту могли позавидовать если не все, то большинство журналистов-международников.