Три приятеля
Шрифт:
– Нет. Не хотите вы меня понять. – Леня помолчал. – Я как-то прочитал книгу Фрида Венинга. Кто такой – не знаю. Книга и не художественная, и не научная. Не могу определить какая. В общем, он описывает свою жизнь как болезнь, точнее, как историю болезни, с временным излечением, рецидивами, сильным обострением. Болезнь эта – стыд. Начинается книга с маленькой истории из школьной жизни.
Леня рассказывал, вспоминая содержание книги и удивляясь, насколько глубоко она, оказывается, затронула его нутро. Вспоминалось отчетливо и легко.
– Вот, потом другая история,
– А черт его знает. Психика – не моя область. Но ты описываешь стыд как лихорадку, что ли. Да Бог с ним, со стыдом.
Стас молчал, потягивая из фужера сухое вино. Молчал и Леня.
– Уже неделя, как Оля без корсета. В принципе ее можно забирать из клиники. Романов утверждает, что хорошо бы месяцок ее подержать где-то поблизости. Там санаторий есть, пансионат такой небольшой. Чуть выше, в горах.
– Хорошее место. Был я там, – сказал Стас. – С Илгой специально заезжали посмотреть. Я думаю, тебе стоит съездить, повидать девку, оплатить ее пребывание.
И он посмотрел на Леню. А Леня посмотрел на них. И они посмотрели друг на друга. И улыбнулись. И засмеялись. И начали хохотать. Стас даже выплеснул себе на брюки вино из фужера. Так что пришлось доливать. И Леня плеснул себе из бутылки, отобрав ее у Мишки. Но Мишка перед этим успел наполнить свой стакан. И они чокнулись и выпили.
– А чего это мы хохочем? – спросил себя Мишка. – Оля выправлена, это так. Но теперь начинается другая жизнь. Вскоре она вернется сюда. И что дальше?
– Все правильно, – сказал Стас, – все верно. Я вот и говорю этому. Пора. Пусть берет девку в жены. Кто же еще? Ты женат. У меня Илга. Только Ленька свободен.
– Романов говорит, что ей бы родить сейчас. Полная перестройка организма. И закрепление успеха его клиники. – Мишка отхлебнул, закашлялся. – Для них там не секрет, что ты для нее – все. И бог, и царь, и герой.
– А вы не сговорились ли?
– Не-е-е. Это и ежу понятно, – ответил Мишка. – После любого твоего звонка она на крыльях летает. День-два без письма, без звонка – вянет, теребит свою мохнатую игрушку.
– Ладно. Все равно надо лететь. Завтра, нет, в понедельник отдам паспорт на визу. Еще надо с мебелью закончить. Да, кстати, Стас, ты хотел всякой аппаратуры напихать. Как с этим делом?
– Так ты чего, не был в квартире?
– Нет. Как привезли испанскую койку, так и не был. Даже не разбирал ее и не устанавливал. А ты, значит, был?
– Не только был, но вдвоем с водилой и кровать эту установили, и аппаратуру втащили, и подключил я все. Теперь осталось только содрать пленку с матраца и застелить постель. Только
– Ну, не знаю. Я как увидел ее в Москве на выставке, так сразу и заказал. А чего мы сидим? Мишка, почему не наливаешь?
– Давно налито, – ответил Мишка, – и мной, например, выпито. А вы можете оставаться трезвенниками.
Но это предложение было отвергнуто. И процесс возобновился. И тут Стас кое-что вспомнил.
– Да, Ленька, а что там за коробка стояла на кухонном подоконнике? – спросил он. – Какие-то старые чашки, рваные игрушки, ножи и вилки.
– А… Это я с Олиной квартиры принес. Может, ей что-нибудь на память захочется оставить. Были еще фотографии, но я их забрал к себе. И отсканировал. А…
– А я приказал выкинуть всю коробку в мусор, – перебил его Стас. – Новая жизнь у девки. Какие, в жопу, старые вилки и чашки. Пусть ест серебром и мельхиором. Или я не прав?
– Да, решительный ты паренек, – ответил Леня задумчиво. – Но может, ты и прав. Чего хранить барахло?..
– Конечно, прав, – подтвердил Стас. – А фотографии оставь. Альбом ей купи. Пусть хранит.
– Зачем ей альбом! Я их заложил в компьютер. Почистил немного, сделал отдельную папку. Пусть смотрит с экрана.
– Пусть, – согласился Стас.
А Мишка спросил:
– А меня научите сканировать, а? Вот бы хранить разные документы, анализы, карты больных.
Стас назвал Мишку дубиной и заявил, что давно надо было это сделать и что он удивляется, как это Мишку терпит медицинская общественность. А Леня вспоминал, как он разбирал Олины фотографии.
Пачка состояла из пары десятков черно-белых фотографий. Цветных было только две. На фотографиях были какие-то люди, иногда среди них присутствовала маленькая Оля. Это были, видимо, отец, мать и, может быть, родственники или сослуживцы родителей. На цветной фотографии, сделанной пару лет назад, Оля сидела с соседкой Валей на кухне, вероятно, во время какого-то торжества. В объектив она смотрела сконфуженно, платье на ней было немыслимого цвета, на фото было больно смотреть. Другая фотография была снята в ателье лет пятнадцать назад. На ней маленькая Оля сидела между молодыми мужчиной и женщиной. Когда Леня отсканировал это фото, обратил внимание, что лицо женщины ему знакомо. Что за черт! Он перебрал другие фото – нет, больше нигде эта женщина не фигурировала. Где же он ее мог видеть? И как это может быть? На фотографии Оле примерно года четыре. Но это лицо вроде бы он видел совсем недавно. Бред какой-то!
От воспоминаний его отвлекли выкрики Мишки, который требовал от Стаса проявления уважения к себе как врачу, во-первых, и как к личности, во-вторых, причем громко апеллировал к Лене.
– Уважение, – сказал Леня, – появляется и нарастает в процессе выпивания, как классовая борьба в процессе строительства социализма. Где мой сосуд?
И было немедленно наполнено, и Леня с энтузиазмом стал требовать у Стаса отчет о развитии его ребенка. И спрашивать, почему женщина с пятимесячной беременностью живет одна, без мужниного присмотра.