Три прозы. Взятие Измаила; Венерин волос; Письмовник
Шрифт:
Вот сцена: актовый зал с портретами царской фамилии – в нашем здании бывшей Медведниковской гимназии часто снимали фильмы, и портреты висели в качестве приготовленной для очередных съемок декорации, – большая перемена, малышня шебаршится под ногами, а старшеклассники привязывают к воздушному шарику вырезанного из бумаги человечка в юбке.
Я в пятом. Бежал в уборную, но остановился посмотреть, что происходит – еще ничего не понимая.
Человечка привязывают за шею, а кто-то еще наматывает на нитку презерватив. Под общий гогот и свист шарик медленно – для него и презерватив вес – поднимается к потолку. Повешенный человечек болтается. На нем две крупные
Восторженные вопли:
– Гандон, бля буду, зырь, гандон!
До меня доходит, что они повесили мою маму.
Сбегается чуть ли не вся школа. Учитель физкультуры со шваброй пытается достать шарик, но тот уже прилепился к потолку. Физрук идет в спортзал, приносит шест. Из стола и стульев делает пирамиду, забирается на нее. Долго пытается пырнуть шарик, как пикой. Потеха.
Вечером перед сном я плачу от обиды – почему мама никого не наказала? Она говорит мне, гладя по голове:
– Тот, кто это сделал, и тот, кто смеялся, когда-нибудь поймут, как глупо и нехорошо они поступили. И им будет стыдно.
Я плачу, потому что не верю ей.
Помню, я дал себе слово, что никогда не буду работать в школе.
А потом, уйдя из «Ровесника», преподавал. И сына тоже взял к себе.
На эту квартиру на Пушке мы тогда переехали, поменявшись с каким-то алкоголиком. Кроме нас там был еще один жилец. Наш сосед-репетитор, учитель на пенсии по выслуге лет, показался мне сперва забавным неряшливым чудаком. Он жил в двух комнатах со своей матерью, но та умерла, и теперь обе комнаты были впритык уставлены столами, за которыми сидели ученики. Ни детей, ни жены у него не было. Матвей Андреевич не гнушался ничем: готовил к вступительным экзаменам, натаскивал на сочинение, накачивал второгодников, развивал речь у малышей. Одно время к нему ходил какой-то недоразвитый великовозрастный детина с вечно потной головой, Матвей Андреевич показывал ему картинки. Я хорошо его запомнил, потому что тогда я еще раздевался в коридоре, вешая пальто и шапку на общую вешалку у дверей. И вот однажды утром, собираясь уходить, я своей новой ушанки там не обнаружил, но вместо нее висела – такой же черный кролик – шапка того, ненормального, невероятно вонючая и осклизлая изнутри. На улице был мороз – стояли новогодние холода 79-го года – делать было нечего, я торопился и нахлобучил на себя эту прокисшую шкурку. И чего я вдруг вспомнил ту шапку с чужой потливой головы? Сам не знаю. Она мне потом несколько раз снилась. Будто я хочу снять ее с себя – и не могу.
Не знаю, чем Матвей Андреевич болел, но все его шкафы были забиты полиэтиленовыми мешочками со всевозможными лекарствами, уже годами просроченными. От него всегда исходил легкий аптечный запах. Он никогда себе не готовил, питался какими-то консервами, но при этом накрывал стол с ножом, вилкой и салфеткой. Он ежедневно убирался, но весь мусор загребал щеткой просто под кровать. Принимал ванну каждое утро, но полотенце менял, наверно, раз в год – оно воняло на всю ванную.
И конечно, носки. У него на всех носках были дырки, зиявшие из шлепанцев, и на пальцах, и на пятках.
Он был каким-то жалким.
А ученики шли валом, потому что за уроки он брал всегда дешевле всех других репетиторов.
Матвей Андреевич мне не нравился все больше и больше, и наверно, это было взаимно. Однажды я чистил зубы, а он заглянул в ванную и возмутился, что я чищу зубы его щеткой. Не знаю, как так получилось, что мы пользовались с ним одной щеткой, и, наверно, уже давно – меня в ту секунду чуть не стошнило.
Время от времени я делился
И вот, вернувшись после стройотряда, я вдруг от нее услышал:
– Мне нужно с тобой поговорить.
Она была совсем не похожа на себя, я такую ее не знал – смущенную, растерянную.
– Что случилось?
– Понимаешь… Дело в том, что… Короче говоря, мы с Матвеем Андреевичем… Мы хотим пожениться.
Я опешил. Кажется, впервые в жизни я подумал о том, какой одинокий человек моя мама – при всей ее школе и сотнях людей, с которыми она каждый день имела дело.
Я поборол смущение тем, что криво ухмыльнулся:
– И что?
– Я хотела спросить у тебя: как ты к этому отнесешься?
Вдруг мне захотелось сказать что-то злое, чтобы причинить ей боль, как можно больше боли. Получилось совсем по-мальчишески:
– Да делайте что хотите, только оставьте меня в покое, я посрать хочу, наконец, по-человечески! Два месяца по-людски не срал! – и заперся в уборной.
В стройотряде мы жили в бараке с деревянным сортиром во дворе – три загаженных очка в полу.
Так из соседей мы превратились в одну семью. Переход от дальнего к ближнему оказался болезненным. Соседями жить как-то получалось, одной семьей – нет. Скоро я уехал – снял в Измайлове комнату за 50 рублей у глухой старухи с кошками, размножавшимися на глазах.
Ужиться с кошками почему-то было проще.
В моей освободившейся комнатке Матвей Андреевич поставил еще столы для учеников.
Теперь мама зашивала ему носки.
Я хотел обидеть тогда ее – и сделал это. Потом я хотел попросить у нее прощения. Но так и не попросил.
И может быть, этот человек, казавшийся мне тогда смешным, жалким и совершенно моей мамы недостойным, был единственным за всю ее жизнь, кто увидел, что эта железная директриса, приводившая в трепет одним своим нахмуренным взглядом любой взбесившийся класс, тоже нуждается в том, чтобы ее кто-то пожалел. Он пожалел, а не мой отец, или брат, или я.
Она жила всю жизнь своей школой, и когда в конце концов осталась не у дел – сразу заболела. Это было при Андропове. Какое-то время казалось, что сейчас опять начнут закручивать гайки, и в райкомы, держа нос по ветру, стали вызывать на ковер, а то и расправляться с теми, на кого точили зуб или кто просто попался под горячую руку и не имел мохнатой лапы.
Все произошло из-за вечера Высоцкого. Один класс устроил для школы вечер его памяти, и пошли доносы. Маму выгнали из партии и заставили уйти из школы, где она проработала сорок лет сначала учительницей, потом директором. Тогда же все случилось с Сашей, моим старшим братом, и это ее подкосило.
У мамы начался рак. Она лежала в разных больницах. Оперировали ее в клинике, что в Сокольниках.
Я приходил к ней после работы – преподавал тогда в 444-й на Первомайке. Мы разделились: Матвей Андреевич приходил днем, когда у него не было учеников, а я вечером. В палате стояло впритык шесть коек. Соседка мамы не снимала беретку – полысела от химиотерапии и облучения. В берете она была похожа на художника из прошлого века.После операции мама приходила в себя тяжело. Нужно было давать ей пить, подкладывать судно. Я вытирал ей мокрым платком лоб, шею, щеки в кровяных прожилках. Помню мамины ноги – у нее под кожей были синие шнурки с узелками. Я заметил, какие у нее отросли ногти, и принес из дома маленькие ножницы. Стриг ее скрюченные, неправильно вросшие в мясо ногти на ногах. Отскакивая, они летали по всей палате.