Три сердца
Шрифт:
И все-таки ему показалось, что его не узнают, более того, он пришел к горькому убеждению, что они не читали ни одной его повести и вообще фамилия Полясский ни о чем им не скажет. Эта пара напоминала ему представителей высшего света, а те игнорируют польскую литературу, как, например, Али-Баба… Когда они познакомились шесть лет назад, он понятия не имел о Реймонте!.. А в его имении Горань в библиотеке насчитывалось не менее пятнадцати тысяч томов французских, немецких и английских авторов. Из польской литературы два-три тома стихов и Сенкевич, которого, кстати, он тоже не читал.
Полясский снисходительно усмехнулся,
4
Экстравагантные выходки, выпады.
Полясский поднял глаза и задержал взгляд на лице пани за соседним столом.
«Вероятно, аристократка, — подумал он, — может, какая-нибудь племянница Али-Бабы. Что за дивный пример чистой крови. Филигрань. Или, скорее, Бенвенуто Челлини, но не его «Нимфа», нечто значительно более утонченное и нежное».
Он вспомнил слова пани Збендской: «…влюблены и заняты только собой».
Они разговаривали вполголоса, но оживленно. Время от времени до слуха Полясского долетали отдельные слова. Говорили, казалось, о морских путешествиях. Она называла его Гого, а он ее Кейт. Он был прекрасно одет и хорошо выглядел. Полясский подумал, что следовало бы переодеться к ужину в темный костюм. Манеры этого Гого отличались изысканностью: культурный француз, но не парижанин, а, скорее, южанин. Зато она — тип истинно нордический. Могла быть шведкой или норвежкой, во всяком случае, представительницей скандинавской страны. Фред Ирвинг помешался бы, увидев ее, и имел бы все основания.
Полясский, встретившись с ней взглядом, почему-то смутился и опустил глаза.
«Я должен познакомиться, — постановил он, — и сегодня же, сейчас же».
Он умышленно встал одновременно с ними и, проходя мимо, сказал:
— Я хотел бы представиться, если вы не возражаете. Моя фамилия Полясский.
— Весьма польщен. Я брум-брум, — невнятно проворчал молодой человек.
Его жена протянула руку и улыбнулась.
— Очень приятно познакомиться, Кейт.
— Своим приездом я нарушил ваше уединение, — начал Полясский, — но не беспокойтесь, я постараюсь не быть чрезмерно назойливым. Опасаюсь только, что шум моего рабочего станка будет вам мешать, ведь наши комнаты в одном коридоре.
— Не думала, что вы свои произведения печатаете на машинке, — сказала Кейт с явным желанием поддержать разговор.
— Да, вы знаете, чаще всего на машинке, поэтому-то у них такой сухой стиль. Я понял, что мне не удалось бы сохранить здесь инкогнито.
— О да, мы узнали вас сразу, — заметила Кейт, — хотя на фотографиях вы выглядите несколько иначе.
— Моложе! — уточнил он. — На них не видно моей седины.
— Не думаю, что седина на висках старит мужчину. Мой муж, например, мечтает
— Боюсь только, — рассмеялся он, — что в этой сочности вы видите избыток… воды.
— О, нет. Это кровеносные сосуды. Их русла наполнены массой каких-то острых солей и концентрированных ядов.
— Благодарю вас за похвалу, если она имела место.
Немного смутившись, Кейт вежливо ответила:
— Я очень высоко ценю достоинства и уровень ваших книг.
— Я протянул бы руку за тем букетом цветов, но предчувствую, что встретился бы с терниями.
Она засмеялась.
— Вы угадали, хотя сомневаюсь, что они могли бы вас поранить.
— Любую критику я принимаю с благодарностью.
— Здесь не идет речь о критике, — возразила она, — потому что никогда бы не осмелилась на нее. Имеется в виду столь незначительная вещь, как мои личные пристрастия. Но мне бы не хотелось восстанавливать вас против меня с самого начала. Я надеюсь, что у нас еще будет возможность поговорить о вашем творчестве более глубоко.
— Предупреждаю, что период перемирия я использую для укрепления оборонных фортификаций.
— У меня нет надежды завоевать их, как и вообще нет агрессивных намерений, — сказала она с улыбкой.
Наконец заговорил ее муж:
— Я обречен на нейтралитет. Много лет меня не было в стране, а, как вам известно, в чем я нисколько не сомневаюсь, за границей сложно найти польскую литературу. Только сейчас Кейт начнет образовывать меня в этом направлении.
Они обменялись еще несколькими общепринятыми фразами и расстались.
Полясский, войдя в свой номер, несколько минут стоял в задумчивости, пока не увидел в зеркале отражение собственного лица и не отметил, что глупо улыбается, и что галстук у него завязан плохо, и что мог бы тщательнее побриться.
Усевшись на диван, он закурил. Да, следовало признаться, что он еще не встречал в своей жизни столь привлекательной и интересной женщины. Еля Хорощанская, вероятно, может считаться своего рода феноменом, но эта просто изумляет. А что за голос! Он сконцентрировался, чтобы найти подходящее определение. Голос, наполненный звучанием, нет-нет, это слишком поверхностно. Голос гармоничный или, скорее, симфонический, звучание инструментального оркестра… Вообще эта женщина сочетает в себе с удивительной гармонией крайности: девушка, почти ребенок, но одновременно излучает зрелость, кажется, что жизнь не коснулась ее, а в ее взгляде читаются опыт и ум. Да и сам тип ее красоты — когда несоединимое слилось в удивительное, восхитительное, божественное.
Он позвонил и попросил принести чай. Воспользовавшись случаем, выпытал у горничной привычки соседей: в котором часу встают, выходят ли на прогулки и когда, принимают ли воздушные ванны и так далее. А еще он узнал, что они занимают двухкомнатный номер и что их фамилия звучит довольно странно: Зудра.
В постель он взял недавно изданную повесть Кучиминьского и лишь по той причине, что в ней просматривались эпохальные события в литературе. Полясский действительно любил его, даже признавал его талант и высокий интеллект, но всегда знал, что в этой похвале есть много преувеличения. Он собрался читать в надежде найти в этой повести подтверждение своего мнения.