Три солдата
Шрифт:
И теперь казалось непостижимым, что он мог когда-то сдаться, что он позволил все перемалывающей дисциплине одолеть его, расправиться с ним по-своему. Он почувствовал себя снова живущим, каким он был до той минуты, когда жизнь его внезапно очутилась в тупике, до того как он сделался рабом среди рабов. Он вспомнил сад, где сиживал в детстве, грезя под миртовым кустом в жужжащий летний день, когда вокруг шелестели и золотились в зное маисовые поля. Он вспомнил тот день, когда он стоял голый посреди пустой комнаты, в то время как сержант ощупывал и измерял его. Он старался вспомнить, когда это было. Возможно ли, что с тех пор прошел только год? Однако этот год вымарал все другие годы его жизни. Но теперь он начнет
Боль в ногах постепенно сосредоточивалась в ранах. Некоторое время он боролся с ней, чтобы продолжать думать дальше, но беспрерывное дерганье в ранах отдавалось в его мозгу. Несмотря на отчаянное желание привести в порядок свои бледные воспоминания, чтобы хоть слабо восстановить все, что было яркого и красивого в его жизни, создать себе новую опору для противодействия миру, опору, с которой он мог бы начать жить сызнова, он опять превращался в ноющий кусок истерзанной плоти. Он начал стонать.
Холодный стальной серый свет просачивался в палату, поглощая желтоватый блеск, который сначала порозовел, а затем совершенно исчез. Эндрюс начал различать против себя ряд коек и темные балки потолка над головой. «Должно быть, это очень старый дом», – сказал он себе, и мысль эта смутно взволновала его. Странно, что ему вспоминалась вдруг царица Савская… Прошла уже вечность с тех пор, как он думал обо всем этом. От девушки на перекрестке, поющей под уличным фонарем, до патрицианки, обрывающей лепестки роз с высоты своих носилок, – все полуразгаданные сны, грезы и все образы человеческого желания… Это была царица Савская. Он прошептал вслух слова:
– La Reine de Saba, la Reine de Saba… [43] – И с трепетом сладостного предвкушения, какой ему случалось испытывать в раннем детстве накануне Рождества в ожидании новых предстоящих радостей, Эндрюс положил голову на руку и спокойно заснул.
– Уж это только лягушатники могут сделать из такого места госпиталь, – сказал санитар.
Он стоял лицом к койкам, широко раздвинув ноги, уперев руки в бока и обращаясь ко всем, кто чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы слушать.
43
[xliii]Царица Савская, царица Савская… (фр.)
– По совести, не знаю, ребята, как вы все не окочуритесь в этой дыре… Тут даже электричества не было, пока мы не провели… Как вам это понравится? Это доказывает, как проклятые лягушки заботятся…
Санитар был коротенький человек с болезненным, исчерченным морщинами лицом и широкими желтыми зубами. Когда он улыбался, горизонтальные складки на его лбу и морщины, тянувшиеся от крыльев носа к углам рта, так углублялись, что лицо его казалось точно загримированным для исполнения комической роли в фильме.
– Зато вроде как бы художество, не правда ли? – сказал Эппельбаум, койка которого была ближайшей к Эндрюсу.
Это был тощий человек с большими испуганными глазами и необычайно красным лицом, с которого словно была содрана кожа.
– Поглядите-ка на работу вон там, на потолке. Стоила, должно быть, немало!
– Пожалуй, подошло бы под танцевальный зал, если бы немножко приспособить, да только уж не госпиталь… черт!
Эндрюс удобно лежал на своей койке и смотрел на палату точно из другого мира. Он не чувствовал никакой связи с разговорами, шедшими вокруг него, и с людьми, которые лежали молча или ворочались, издавая стоны, в рядах узких коек, наполнявших зал в стиле Ренессанса. Глядя поверх гримасничавшего лица и узкой головы санитара, он с трудом мог различить
– Как тебе на больничном положении, братец?
– Чудесно!
– Чудесно, еще бы нет… Лучше небось, чем равнять целый день ряды.
– Куда ты ранен?
– Да вот одна только рука осталась… Наплевать! Только ездить больше не придется, вот и все!
– Как так?
– Я был шофером таксомотора.
– Хорошее ремесло, не правда ли?
– Еще бы! Можно хорошо зарабатывать, если умеючи.
– Так ты был шофером? – вмешался санитар. – Дело хорошее… Когда я служил в госпитале, половина переломов там была от таксомоторов. Лежала там у нас маленькая девочка, шести лет, в детской палате, так ноги у нее так начисто и отрезало по щиколотки таксомотором. Красивые волосики у нее были, русые. Гангрена… В один день сгорела… Ну, я отправляюсь. Думаю, ребята, что вы тоже не прочь бы побывать там, где я буду сегодня вечером… Единственное ваше счастье, что вам не приходится беспокоиться насчет девочек! – Санитар сморщил свое лицо в многозначительную гримасу и лукаво подмигнул.
– Послушайте, не сделаете ли вы мне одно одолжение?
– Конечно, если не слишком хлопотно будет.
– Купите мне книгу.
– Не надоели вам, что ли, книги от ХАМЛ?
– Нет… Это особенная книга, – сказал Эндрюс улыбаясь, – французская…
– Французская? Хорошо, постараюсь. Как называется?
– Флобер. Есть у вас клочок бумаги и карандаш? Я запишу.
Эндрюс нацарапал название книги на обороте рецепта.
– Вот!
– Что за черт? Кто это Антоний?… Фью, черт! Должно быть, пикантный сюжетец. Хотелось бы мне уметь читать по-французски. Нам придется выставить вас отсюда, если вы будете читать такие книги!
– А картинки есть? – спросил Эппельбаум.
– Один парень удрал-таки отсюда с месяц назад. Не мог больше выдержать, я так понимаю. Ну, раны у него открылись и сделалось кровотечение, а теперь он переведен в тыл… Ну, я пошел! – Санитар торопливо направился к выходу из палаты и исчез.
Свет погасили, кроме лампочки над столиком сестры, стоявшим в конце палаты около разукрашенной двери. Витые колонны ее, высеченные из серого камня, выделялись над белой парусиновой ширмой, закрывавшей дверь.
– О чем эта книга, братец? – спросил Эппельбаум, крутя головой на своей худой шее, чтобы взглянуть Эндрюсу прямо в лицо.
– Про одного человека, который так сильно желал всего, что решил под конец, будто ничего и желать не стоит.
– Ты, должно быть, университетский, я так думаю! – саркастически сказал Эппельбаум.