Три венца
Шрифт:
Курбский задумался на минуту: попытаться ли еще усовестить брата не нудить сестры идти в монастырь, а дать ей быть счастливой с милым человеком? Да нет, брат Николай не таков; уступки от него не жди!
– - Дело мое проиграно, -- промолвил он вслух, -- я сдаюсь. Но подписки тебе я никакой не выдам: как доселе я не искал твоего наследия, так же точно обойдусь без него и впредь.
– - На бумаге, брат, такое обещание все вернее. Желчь поднялась в Курбском. Молодое самолюбие его восстало против дачи письменного документа, который обличал бы оказанное
– - Ты дашь мне, однако, переговорить сперва с сестрою?
– - спросил он.
– - Нет, не дам.
– - Ты отказываешь мне в такой малости!
– - Коли это, по-твоему, малость, то тебе ничего не стоит от нее отказаться.
– - А без того я не выдам расписки!
– - Не выдашь? Твое дело, холодно проговорил старший брат и взял со стола карандаш.
– - До утра оставляю тебе сроку. Надумаешься -- ладно; не надумаешься, будешь стоять на своем -- готовься идти прямо в острог, а оттуда на лобное место.
Дверь стукнула, замок щелкнул; со связанными руками и ногами герой наш очутился в темноте.
Сестра, быть может, еще ничего не знает и считает его за вероломного хвастуна! Он осыпал себя упреками за слишком большую доверчивость к пройдохе-шуту, который явно продал его.
Под утро, когда стало немного уже светать, Курбский забылся. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Он открыл глаза: перед ним стояла высокая женская фигура в белом. Из-под блонд ночного чепца на него озабоченно строго глядело бледное, морщинистое лицо, обрамленное седыми буклями. Как она за пять лет осунулась, постарела! Он рванулся навстречу к ней.
– - Мама! Вы ли это?
Княгиня отступила и приложила палец к губам.
– - Тс! Николай не знает, что я взяла у него ключи... Она пристально заглядывала в его лицо, настолько освещенное из окна полусветом утренних сумерек, что она могла убедиться в юношеской свежести и красоте сына. Луч материнской гордости сверкнул в ее взоре. Но она тотчас же поборола нахлынувшее на нее доброе человеческое чувство, отошла к окну и, не оборачиваясь, заговорила:
– - Ты, несчастный, стало быть, все еще не хочешь отказаться от отцовского наследия, хотя утратил уже на него всякое право?
– - Я давно от него отказался, мама!
– - уверил сын.
– - Так ли? А зачем же ты не хочешь дать подписки?
– - Как это для меня ни унизительно, я все-таки дал бы ее, лишь бы раньше того мне можно было объясниться с сестрой Мариной.
– - Да для чего тебе это? Чтобы сбить ее с толку?
– - Не с толку сбить, а услышать из собственных ее уст, что она не серчает на меня за мою оплошность...
– - И что она по своей охоте идет в монастырь?
– - Этого-то я от нее не услышу.
– - А я говорю тебе, что сама она того пожелала...
– - Простите мама; но мне хорошо известно, что вы с Николаем ее неволите.
Княгиня с живостью повернулась
– - Ты смеешь не верить!
– - Самому мне очень прискорбно, но что же делать, мама, коли веры к вам уже нету?
– - Не смей называть меня мамой, негодяй! Ты -- баннит, и княгиня Крупская баннита не может признавать своим сыном.
Курбский закусил губу и потупил взор, как бы для того, чтобы, против его воли, ни одной жалобы, ни одного укора уже не вырвалось у него, ни один взгляд не выдал этой чужой ему теперь, бессердечной и гордой женщине, что у него на душе.
– - Ты что ж это, негодник, и отвечать мне, взглянуть на меня не хочешь?
– - помолчав, все более ожесточаясь, проговорила княгиня.
Ответа не было.
– - А! Уже мальчишкой ты был нестерпимо упрям и зол, а теперь всякую совесть потерял? Баннит! Вот уж, погоди, нынче же мы выдадим тебя...
Баннит только повел плечом, как бы говоря: "ваша воля!" Мать постояла еще минуту; потом, не промолвив уже ни слова, в сердцах вышла вон.
Прошло около часу времени. Снова щелкнул замок, и на пороге показалась княжна Марина. Черты ее были страдальчески возбуждены, в глазах стояли слезы, губы беззвучно шевелились, но по движению их Курбский понял слова: "Ах, брат, брат!"
– - Мама все же пустила тебя ко мне?
– - спросил он. Сестра сделала утвердительный знак головою и, казалось, ждала, чтобы он начал.
– - Я кругом виноват перед тобою, дорогая сестрица, -- заговорил он, -- мне стыдно в глаза тебе глядеть...
– - Так лучше...
– - глухо, чуть слышно пробормотала она.
– - Без родительского благословения все равно не быть счастью на земле. А мама прокляла бы меня. В иноческой келье я найду если не счастье, то покой душевный.
– - Ты, Марина, так еще молода: тебе ей-Богу же грешно похоронить себя...
– - Не искушай!
– - умоляющим тоном прервала княжна.
– - Я буду молиться весь век свой за маму, за тебя.
Тщетно брат пытался еще поколебать ее решимость; молодая девушка не горячилась, не сердилась, но дух и воля ее словно совсем были сломлены; она окончательно уже отрешилась от здешнего мира.
– - Ну, что я говорила тебе, Михаил?
– - послышался около них строгий голос матери, которая незаметно вошла к ним.
– - Вот тебе бумага, перо и чернила. Пиши же теперь сейчас, что обещал Николаю. Но ты связан... Смеем ли мы развязать тебя?
– - Михал -- все же нашего рода, мама, -- вступилась за брата княжна, -- он не уйдет.
Сам Курбский не счел нужным оправдываться, но так глянул на мать, что та, уже не переча, сама освободила ему руки и вместе с дочерью пододвинула к нему стол. Курбский обмакнул перо и написал:
"Отрекаюсь за себя и наследников моих, буде когда окажутся таковые, от всех моих наследственных прав на всякую движимость и маетность после покойного родителя моего князя Андрея Михайлова сына Курбского. Краков, в 10 день апреля 1604 года. Князь Михайло Андреев сын Курбский".