Три версты с гаком

Козлов Вильям Федорович

— Я думал, ты только с Людкой Волковой танцуешь...

— В прошлый раз меня Васька Лапшин пригласил... Только он плохо танцует: все время на ноги наступал. А вот Петька Иванов хорошо танцует...

— А тебя Петька не приглашает? — подзадоривает Артем. Ему не хочется, чтобы она уходила.

— Я бы и сама с ним не пошла, — дергает плечиком Машенька. — Он во время танца прижимается...

— Откуда ты знаешь? Ты ведь не танцевала с ним.

— Что я, слепая? И потом девочки говорят. Из наше­го класса никто с Петькой не танцует.

— Игнорируете, значит?

Машенька уже не слушает. Она стоит у картины, на­крытой холстом, и умоляюще смотрит на

Артема:

— Можно?

— Любуйся на здоровье, — разрешает Артем. — Мо­жешь даже на стенку повесить.

Этот ее законченный портрет притягивает девочку, будто магнит. Она осторожно поднимает холст и отступа­ет в сторону. Лицо ее становится очень серьезным, голова склоняется набок. Так, не шелохнувшись, она долго смот­рит на картину. Пухлые губы ее шевелятся, слышно, как она шепчет: «Господи, какая красивая, как артистка... Глаза-то, глаза, так и светятся... А веснушки к чему? Я это или не я?!»

Повздыхав и загрустив, Машенька закрывает картину и, попрощавшись, уходит домой.

И Артем снова один. Впрочем, ненадолго: через час с бидоном в руке пришел Женя. На голове видавшая виды солдатская шапка-ушанка, зимнее пальтишко, из которо­го давно вырос, на ногах — серые валенки с кожаными заплатками на задниках. В сенях Женя долго шар­кал по полу валенками, слышно, как голиком обметал с них снег.

— Мамка молока прислала, — еще с порога просту­женным голосом сказал он. — Лучше стало вам?

— Раздевайся, — предложил Артем.

Женя тоже приложил руки к белой печке, синим гла­зом покосился на Артема. Из просторного ворота коричне­вого свитера торчала его тонкая шея.

— Прочитал я книжки, что вы мне дали, — сказал он. — Ну, которые про живопись и рисунок — все понят­но, а вот когда про художников читал, очень я расстроил­ся... Жалко мне этого... Ван-Гога. Столько работал, а жил в нищете... Почему же люди сначала не понимают кар­тин, не берут их, а после смерти художника платят за эти картины громадные деньги? Для того чтобы стать знаменитым, нужно поскорее умереть?

— Ван-Гог, Тулуз Лотрек, Дега, Гоген — это худож­ники новой школы. Их картины резко отличались от при­вычной классической живописи, а все новое, особенно в искусстве, не сразу пробивает себе дорогу. У таких художников-революционеров в живописи, как правило, трудная, иногда трагическая судьба. Нужно неистово ве­рить в себя, в свою работу, чтобы, несмотря на непризна­ние, насмешки, нищету, оставаться художником и ра­ботать, работать...

— Я бы хотел поглядеть на картины Ван-Гога, — вздохнул Женя.

— Ты был хоть раз в Ленинграде?

— Только на открытках видел да в кино, — ответил Женя. — Ух, красивый город!

— Хочешь, на каникулы махнем туда? — предложил Артем. — Сходим в Академию, в Эрмитаж, Русский музей.

— Вы это правду, Артем Иванович? — даже не пове­рил в такое счастье мальчишка.

— Если мать не пустит, я с ней потолкую...

— Что вы? С вами пустит, это точно!

Женя покрутился по комнате, сбегал в сарай и тоже принес охапку дров. Глаза его возбужденно блестели, вид­но было, что ему хочется с кем-нибудь поделиться этой радостной новостью.

Артем не стал его задерживать. На пороге Женя обер­нулся и спросил:

— На машине поедем?

— Если после таких морозов заведем.

— Заведется как миленькая! — убежденно сказал Же­ня и отворил дверь. Когда холодный пар рассеялся, маль­чишка все еще стоял на пороге. — Артем Иванович, ког­да поедем, можно я сяду рядом с вами? На переднем си­денье?

— Хоть за руль, — улыбнулся Артем.

4

Обычно

сумерки приходят в дом крадучись, незамет­но. Долго алеет сквозь оконную изморозь ранний закат, по белому боку русской печки медленно ползет к потолку неровный красный ромб. Он бледнеет, стирается и нако­нец уползает в узкую щель. Снег в яблоневом саду голу­беет, синеет, от черных заиндевелых деревьев исходит мерцающее серебристое сияние. Разноцветные огоньки вспыхивают на снегу, на заборе, на электрических прово­дах. Это над лесом взошла полная луна. Будто пушисты­ми шарфами окутана она в эти морозные дни. Чуть пра­вее станционной башни ярко загорается Венера, пуская в глаза тоненькие, как спицы, лучики. Час-полтора погуля­ет она по остекленевшему от лютого мороза небу и также внезапно, как появилась, исчезает. А в дом вползают длинные лунные тени. Печка отступает в угол и вроде бы становится меньше, стушевывается некрашеный пол, сливается со стеной дверь, только медная ручка блестит. А по светлому потолку бегут и бегут трепетные тени.

Можно включать свет. Длинная зимняя ночь пришла.

Нынче все было не так. Не алел мимолетный закат на окнах, не бросали тень на голубой снег яблони. Как-то сразу, без перехода, стало темно. Печка прогорела, и на пол через прикрытую чугунную дверцу выкатился крас­ный уголек. Уголек мерцал, потухая, подергивался пеп­лом. Артем поднялся с кровати и, присев перед печкой на свою любимую скамейку, сделанную Гаврилычем, стал заталкивать в пышущую жаром пасть поленья. Они вспыхнули сразу, весело, с треском. Загудело, заклокота­ло в дымоходе. Наверное, из трубы на крыше в небо ро­ем полетели искры. Артем не стал включать свет. Крас­новатый, дрожащий отблеск освещал кухонный стол, подоконник. На медном дедовском самоваре заблестели, заиг­рали выбитые на круглом брюхе медали. Отодвинувшись подальше от сильного жара, Артем стал смотреть на огонь.

В избе тепло и тихо. На стене мерно тикают ходики. Там, в Ленинграде, в своей неуютной холостяцкой комна­те с окнами на Литейный, он когда-то мечтал вот так, как сейчас, сидеть у раскаленной печки в деревенском доме, занесенном по самые окна снегом... Или это ему снилось длинными зимними ночами? Чувствует ли он себя счаст­ливым? Да, ему хорошо, спокойно. И работается неплохо. Вот закончил Машин портрет. Это удача. Трудно, конеч­но, самому по достоинству оценить свою работу, но ведь есть чутье. А чутье подсказывает, что это удача. В углу — мольберт с незаконченным портретом Гаврилыча, но об этой работе говорить еще рано... Что-то ускользает от него в этом человеке. Колоритное, умное лицо, есть харак­тер, а вот чего-то не хватает в портрете... Чего-то! Пожа­луй, самого главного — души! Если Машенька живая, того и гляди весело рассмеется, то Гаврилыч пока дремлет... Хорошо Артему, но до счастья далеко. А что такое счастье? И бывает ли оно полным? Помнит ли Артем хотя бы день, когда он был бесконечно счаст­лив?

Помнит. Это было, когда вернулся из армии и посту­пил в институт. Потом пришли сомнения, неуверенность в себе... Счастлив был он и летом на земляничном остро­ве. А потом он почувствовал, что Таня другая, и пришли злость и разочарование. Счастливым и уверенным он чув­ствовал себя до приезда Алексея с девушками, когда встречал и провожал Таню в Голыши. А потом... Лучше не вспоминать! Наверное, в этом и смысл жизни, чтобы счастливые дни перемежались с беспокойными. Радость и горе. Надежда и разочарование. Успех и неудача... Иначе человек потеряет вкус к счастью, радости. Недаром гово­рят, что только в сравнении с несчастьем познается ис­тинное счастье...