Три весны
Шрифт:
— Пусть спит.
Директор типографии будто услышал Веру. Он стал выводить носом такие трели, что Алеша сказал:
— А ведь весело без патефона. Хоть пляши.
Василий Фокич еще побеспокоил старика, и тогда тот, не открывая глаз, заговорил:
— Мы в Кургане вместе со Всеволодом Ивановым были. Работали наборщиками. Потом он стал писателем, а я — читателем. Он — пишет книги, а я ничего не пишу. Не умею. Я больше по технической части. Вот и рассуди нас: кто прав, кто виноват.
— Вы оба правы, — сказала Вера.
— Оба не могут быть правы, потому что он
Постучали в калитку, потом в ставни. Сквозь сон Алеша слышал, как протяжно заохала, поднимаясь с постели, хозяйка. Как она отвечала кому-то через закрытое окно и тут же вышла на крыльцо. Алеша почувствовал рядом ровное дыхание Веры и успокоился. Мало ли по каким делам могли прийти к хозяйке. И вдруг в прихожей истошный крик:
— Вставайте, милые! Скорее вставайте!
Алешу кольнуло в сердце. Он подумал, что где-то рядом пожар. Может, загорелся сарай, что примыкал к дому и был захламлен мхом, деревянными стружками и еще бог весть чем.
— Что случилось? — испуганно спросила Вера, садясь на постели.
— Победа, милые мои! По радиву передали. А это техничка за Алешей. На работу его зовут. Господи, да неужто она, проклятая, кончилась? Да неужто вернется ко мне сыночек Володенька? Господи!
Алеша быстро оделся. Посмотрел в прихожей на ходики. Было около семи. Вернулся в комнатку. Вера все еще продолжала сидеть в постели. Она протянула к нему теплую руку, он схватил ее, поцеловал. Вера привлекла Алешу, обняла за шею и зашептала в самое ухо:
— Поздравляю тебя, мой любимый солдатик. Теперь уже никто и ничто нас не разлучит.
Утро было ясное, искристое. Все, что могло блестеть на солнце, полыхало ярким огнем. Даже роса, не успевшая просохнуть на крышах домов, на заборах и траве, радужно переливалась, как россыпь камней-самоцветов. Казалось, весна приберегла для этого утра самые сочные свои краски.
Город охватила радостная суета. Похлопывали двери домов, поскрипывали калитки. Люди торопились куда-то, сияющие, пьяные без вина. Босоногие мальчишки стайкой обогнали Алешу:
— Дяденька, победа!
Сердце у Алеши пело. Казалось, все прочие земные радости ничто по сравнению с этой. Победа! Глаза застилались слезой, и в памяти вставало пережитое.
Скуластый и черный от пыли Кенжебаев на четвереньках вылезал из разрушенного окопа, кряхтел и плевался. Это было в ночь Алешиного боевого крещения, даже не ночью, а на рассвете. Пыль, оседая, редела, и все краснее становился плоский солнечный диск.
Из разведчиков вспомнил Алеша Кудинова, манерную, хитрую его ухмылку при знакомстве. И совсем иным был Кудинов перед наступлением: раздумчивым, грустным. Словно чувствовал человек свою скорую гибель. Нужно будет обязательно съездить к его семье или написать.
А от Бабенко до сих пор нет ответа. Или письмо не нашло его или не хочет Бабенко ничего сообщать Алеше. А жива ли Наташа вообще? Ведь ей оторвало ногу. В таких случаях нужна срочная операция. Попала ли Наташа вовремя на стол к хирургу?
Прежде Алеше казалось, что он любит Наташу.
Окна квартир были распахнуты настежь. И отовсюду рвалось на улицы, разносилось по городу:
— Акт о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии…
Вот и всё! Не быть больше бомбам, не грохотать орудиям. Вернутся домой бойцы, кто уцелел, и пойдет совсем другая жизнь. Прекрасная — лучше довоенной.
— Полная и безоговорочная капитуляция, — шептал Алеша сухими, солеными губами.
На главной улице — у редакции, у аптеки и театра — кипели толпы людей. Горланили фронтовики. Их расспрашивали о событиях двух- и трехгодичной давности. И все, о чем они говорили, казалось очень важным. Потому-то, отталкивая локтями друг друга, пробирались к ним.
У самого крыльца редакции размахивал худыми и длинными руками инвалид с деревянной ногой. Он уже успел хватить самогона. Плакал и целовался со всеми, повизгивая:
— А мы его ря-яз! А ён нас тра-та-та! А мы его из пушки — гох, гох! Спектакля была удивительная. Когда ж окопы немецкие заняли, дышать нечем было.
— Да ну!
— Мутило, нутро выворачивало!
— Это у них завсегда в окопах вонь, — пояснял парень со шрамом через весь лоб. — Они порошком вошь травят.
— Да какой тебе порошок! Дерьмом воняло, — пояснил инвалид на деревянной ноге. И обвел толпу торжествующим, орлиным взглядом. Заметив в толпе Алешу в военной гимнастерке, потянулся к нему: — Браток! — и тут же разревелся.
Алеша поцеловал инвалида в небритую, мокрую от слез щеку. Поймал ноздрями идущий от него запах водки и лука. Бросился на крыльцо. А там танцевал на цыпочках, стремясь разглядеть получше все, что творилось вокруг, актер Демидов. Он обнял Алешу, ткнувшись ему в грудь мокрым и красным носом.
— Необыкновенная радость! — заговорил он дрожащим голосом. — Будут теперь в городах театры, будут великолепные сборы! И я еще сыграю в Ачинске Шмагу… «Мы артисты, наше место в буфете»… Да! — он выпятил нижнюю губу. — А вы, Алеша, могли бы попробовать Незнамова. Впрочем, я вижу вас Муровым, этаким классическим соблазнителем…
— Я спешу, Александр Георгиевич! — нетерпеливо махнул рукой Алеша.
В кабинете редактора на полную мощность хрипел старый, довоенного образца приемник. У него хватало сил лишь для того, чтобы взять самые ближние станции. Сейчас говорил Новосибирск. Передавали для газет последние известия: не спеша и повторяя по нескольку раз трудные слова.
Василий Фокич был весь внимание. Он молча кивнул Алеше и показал на стул. Но Алеша не сел, а подойдя к окну, стал наблюдать за переливавшимся на улице людским потоком. В этом зрелище было что-то похожее на то, что видел Алеша в Алма-Ате в первый день войны. Но тогда впереди была неизвестность.