Три весны

Чмыхало Анатолий

Ахмет вышел на стук растерянный, вялый. Лобастая голова ушла в плечи. Только в глазах метался неистребимый огонь.

— Сплю плохо. С той самой ночи, — признался он. — Все думаю. И это ты виноват, ты! Разбередил душу. Работать хочу, очень хочу… Да ты не стой у порога — проходи.

— Тебе нужно в больницу, — сказал Алеша, стараясь не глядеть на друга.

— Я умру, когда зацветет сирень. Мне всегда трудно в это время. Но прежде я напишу картину. Я успею ее написать! И еще вот такой замысел. Представь себе воду.

Ведро воды. Закопченное, ржавое. И небритую щеку человека, который умывается. Лица не видно. Лишь в воде, в масляных кругах — огромные глаза.

«Ты ничего уже не напишешь, Ахмет. Тебя не хватит на эту картину», — горько думал Алеша.

— Но они не возьмут у меня эту картину, — продолжал Ахмет. — Я подарю ее школе для пионерской комнаты. Ребята повесят ее рядом с барабаном и горном. Это было бы прекрасно!.. — продолжал Ахмет.

— Хватит, Ахмет! — оборвал его Алеша.

— Извини, друг, — он сразу сник и заговорил совершенно другим тоном — просто и деловито. — Вчера вечером видел Ларису Федоровну. Сказал о тебе. Она просила зайти. Нашу школу перевели в другое помещение, а то здание занимает госпиталь. Если хочешь, пойдем к Ларисе Федоровне. Тут недалеко.

Алеша уважал Ларису Федоровну за ее острый ум и справедливость. Да, тогда он много читал, твердо уверенный, что это очень нужно ему, что это больше пригодится в жизни, чем тригонометрические функции Ивана Сидоровича.

Однако все эта годы совсем не заглядывал в книги и не писал стихов. Может, прав был тот, кто сказал: когда гремят пушки, музы молчат? А сурковская «Землянка» и симоновское «Жди меня» — те самые исключения, которые подтверждают правило. Правда, еще как-то живут подписями к карикатурам бесхитростные раешники.

Кроме того, было у Алеши чувство, что он шел к Ларисе Федоровне на экзамен. Прожито нелегкое время, постигнуто многое. И Алеша знал урок, он готов был ответить на все вопросы.

Когда Алеша вошел в вестибюль школы, ему вдруг показалось, что не было ни выпускного вечера, ни боя за Миусом, ни госпиталей. Словно все пригрезилось Алеше в короткую минуту забытья. Пусть это была совсем другая школа и учились в ней другие ребята.

— Ну как? — спросил он у Ахмета, когда они по широкой лестнице поднялись на второй этаж.

— Нормально, — ответил тот.

Очевидно, Ахмет бывал здесь не раз. Его ничто не трогало так, как Алешу. А тому казалось: только поверни в коридор направо — и окажешься среди ребят из десятого «А». Замашет здоровенными руками, утихомиривая класс, учком Костя. Высунет в открытую дверь облупленный нос Ванек. Забасят, рассказывая о своих мужских победах, «женихи». А сторонкой, солидно позванивая осоавиахимовскими значками, пройдет Петер из десятого «Б», знающий всех иностранных деятелей. Тот самый Петер, по которому тайно вздыхали многие девчонки в школе. Но он, всегда мечтавший о ратном подвиге, не удостаивал их своей дружбой. Он считал, что прежде всего — школьная работа.

Теперь Петер у немцев. И Алеше не хотелось говорить об этом Ларисе Федоровне.

В учительской

никого не оказалось, и Алеша с Ахметом в коридоре стали ждать перемены. Алеша, как прежде, с маху сел на подоконник. В ноздри ударило пылью, и он едва удержался, чтобы не чихнуть. И рассмеялся. Как все-таки здесь приятно!

— А ты помнишь, Ахмет, как расписали меня в стенгазете?

— Ну как же! Было дело, воспитывали. И наши труды не пропали даром. Мы имеем в лице товарища Колобова гражданина, живущего самыми передовыми идеями нашего века. Ура товарищу Колобову!

— Чего смеешься, Ахмет? Ты думаешь, эти будут лучше нас? — Алеша кивнул головой в сторону классных комнат. — Не знаю.

— Ты бы согласился поучиться сейчас, скажем, снова в десятом? — спросил Ахмет.

— Конечно. Но не более одного-двух уроков. Мне противопоказано умственное напряжение. Врачи говорят, что после контузии нельзя допускать, чтобы появлялись новые извилины.

— И ты точно исполняешь эти советы.

— Не язви, Ахмет. Я ведь пришел к тебе проститься. Еду в Сибирь. Узнал адрес у Ваньковых родителей и еду. Ачинск — маленький городишко под Красноярском.

— Брось пороть чепуху! Если уж ехать, то почему к Ваньку? Сам говоришь, что вы не очень дружили. А, понимаю… Уж не к Вере ли ты?

— Нет. Чего теперь к ней! Не обязательно ведь жить мне в Ачинске. Я родился в деревне, люблю деревню…

— А что ты станешь там делать? — скривил губы Ахмет.

— Что другие, то и я. Посажу огород, заведу свинью, куриц, — шутя ответил Алеша.

— Ну тогда прощай! Я приеду к тебе, в твои свинарники и курятники, чтобы сказать тебе еще одно пламенное «ура». Как говорится, жди привета, как соловей лета.

Тишину потревожило стрекотанье звонка. Распахнулись двери классных комнат — и в коридор высыпала мелюзга. На втором этаже учились младшие классы, а в них не преподавала Лариса Федоровна.

— Пойдем к лестнице, — потянул Ахмет Алешу.

Она увидела их, обрадовалась. Каблучки ее старых, довоенных туфель торопливо застучали по лестничным маршам. Под мышкой она держала классный журнал. Подошла и протянула Алеше руку:

— Вон вы какой! Рослый, плечистый.

У нее было худое лицо, и на нем еще ярче горели крупные, как сливы, глаза. Лариса Федоровна была одета строго. На ней ладно сидел темно-синий бостоновый костюм с маленькими карманчиками. Она носила его и прежде.

— Вы долго меня ждали? — заботливо спросила она, приглашая их в учительскую. — Вы подошли в самый раз. У меня сейчас нет урока, и мы наговоримся вдоволь.

Они прошли в учительскую, Лариса Федоровна и Алеша сели на диван, обтянутый рыжим дерматином. Когда-то диван был мягким, а теперь он при малейшем движении скрежетал и толкался стальными пружинами.

— Разошлись, разъехались вы. У вас теперь новые друзья, — заговорила Лариса Федоровна. — Но школу не забудете никогда. Верно же? И я не забуду ваш класс, Алеша. Это был первый мой выпуск. Школьная академия… А война надвигалась… Вы ведь моложе всех из класса?