Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра
Шрифт:
Это не социологический, а вульгарно-социологический подход к любви, к человеческой психологии вообще.
Мы узнаем, например, что есть «социалистические и капиталистические противоречия между разумом и чувством». Вот как доступно и просто нам сообщают об их различии: «В эксплуататорском обществе расхождение чувства и разума чаще всего является результатом несовместимости личных склонностей, симпатий и внешнего, господствующего и порабощающего человека, – экономических и всяких иных посторонних соображений. Те же расхождения чувства и разума, которые встречаются у советских людей, качественно иные, они существуют
Так же обстоит дело и с ревностью, которая тоже делится на капиталистическую и социалистическую. «В эксплуататорском обществе, – пишет автор, – ревность выражала оскорбленное чувство собственного достоинства мужчины не только как мужа, но и как главы семейства и даже как члена общества». Причины ревности у мужчины были, оказывается, чисто имущественными, чисто экономическими («Неверная жена может принести в семью чужих детей, и тогда все имущество семьи может перейти но наследству к чужим людям»), и «проявлял он обычно эту ревность как собственник».
Наша ревность совсем другая; она совсем не собственническая, не рождена экономическими причинами.
Такая ревность – чувство передовое, потому что в ней «всегда есть момент соревнования». И проходит это соревнование так: «Если моя любимая особенно пристально посмотрела на другого», то я, как высокосознательное существо, не буду рвать страсть в клочья, а «прежде всего подумаю о том, что привлекательного она нашла в этом человеке». Главное здесь – «не злиться на этого другого, не громы и молнии метать на него, а присмотреться и, может быть, поучиться у него, чтобы и мне самому быть еще более привлекательным… Вот что, – говорит автор, – составит истинный смысл, и притом положительный смысл, чувства ревности для порядочных и нравственно развитых людей!»
И он обращает призыв к «порядочным» и «нравственно развитым» людям: «Если и есть причины для ревности, то и тогда прибегать надо не к ножам и вилкам, как это иногда бывает, а к самокритике». Так вот черным по белому и сказано: не к вилкам прибегать, а к самокритике, и не ревновать, а соревноваться.
В книге В. Черткова очень заметна решительная дидактическая нормативность. Автор то и дело наставляет, назидает, морализирует, раскладывает по полочкам, выводит рецепты и правила, возводит градации и классификации, дефиниции и определения.
Одна из глав книги демонстративно называется «Кого любить?», другая – «Еще раз о том, кого любить», и в этих главах автор всерьез выясняет, кого и за что «надо» любить, а кого и за что «не надо». «Если труд, – пишет он, – созидание коммунистического общества является главным в жизни нашего народа и каждого из нас, то этим в конечном счете определяется многое – я не говорю: все – в вопросе, кого любить, а кого не любить».
Вопрос, таким образом, предельно прост. «Не надо» любить, видимо, отстающих в труде, общественно инертных, а также и бюрократов. Автор, во всяком случае, прямо и без тени улыбки заявляет: «Трудно любить того, кто, к примеру, барски высокомерен с окружающими, на работе пренебрежителен с подчиненными».
Прост, как спичка, и вопрос о том, кого «надо» любить. «Пусть и пародийно звучат слова „полюблю новатора, брошу консерватора“, – писал В. Чертков, – но и в них отражена серьезная истина нашего времени: творческое отношение к жизни есть для советского человека самая благородная
Во многих его рассуждениях любовь выглядит рационалистическим, идеологическим чувством, почти что видом сознания.
«Для советских людей, – писал В. Чертков, – особо свойственно признание огромной роли, которую играет сознание во всем их поведении». «Говоря „мой хороший“, девушка, если перевести ее слова на язык сухой рассудочности, имеет в виду лучшие черты любимого и того светлого мира, в котором она живет» [79] .
От такого перевода любви «на язык сухой рассудочности» ее психологическое своеобразие пропадает, ее связь со взглядами и позициями людей делается оглобельной, лобовой. Любовь перестает быть сложным психологическим чувством, становится, почти как у Фурье, какой-то движущей силой, рычагом.
79
Чертков В. О любви. М., 1964. С. 46, 42, 44, 94, 136, 138–139, 142–143, 35, 38.
Так выглядят последние достижения вульгарного социологизма в теории любви. И в этико-философской литературе шестидесятых годов, особенно в статьях и книгах, специально посвященных любви, такие ноты звучали очень громко.
Во все времена, кроме нынешнего, были мыслители, которые создавали свою философию любви и в этой философии запечатлевали особенности любви их времени. В древности таким был Платон, любовную теорию которого у нас представляют примитивно и обедненно; индус Ватсъяяна, автор известной во всем мире и совсем не известной у нас Камасутры. В Средние века это были Фома Аквинский и Ибн Хазм, позднее – неоплатоники Франции и Италии, в Новое время – Стендаль, Вайнингер, Фейербах, Гегель… А теории любви, которые создавались в Японии, Китае, Турции, Персии и которых мы тоже не знаем?…
Разные по духу, теории эти – одна больше, другая меньше – были глубокими, самобытными, оригинальными.
Ничего похожего нет в нынешней философии, и это явный симптом – симптом резкого падения интереса к судьбам любви.
В нынешней философско-этической литературе о любви много сальеристского подхода – любовь часто разымают, как труп, и загоняют в гроба начетнических формул и канонов.
В истории человеческой мысли было много любвененавистников – и религиозно-христианских и атеистических. Среди них были и философы, и психологи, и писатели. Особенно большую плеяду их дал XIX век.
Наша философия целую треть века – с тридцатых до шестидесятых годов – почти совсем ничего не говорила о любви. Философия была выше любви, над ней, она совершенно не замечала ее. Но когда эта печать молчания была сломлена и стали появляться книги философов, оказалось, что интеллектуальная и эмоциональная культура в постижении любви утрачена, и философы-филофилы немногим лучше философов-филофобов.
Каким должен бы быть сам метод подхода к любви, та главная призма, сквозь которую можно верно – или неверно – схватить суть любви и перемены в ней?