Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра
Шрифт:
«Не знаю… и знать не хочу, – крикнул исступленно поручик, вскакивая на ноги. – Знаю одно – живем мы на закате земли. Верно ты сказала: „напополам трескается“. Да, трескается, трещит, старая сволочь! Вся опустошена, выпотрошена. От этой пустоты и гибнет».
И поручик отказывается от своей робинзонады, от утопии естественного человека. «Спасибо, – говорит он, – научила! Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. Нет, дура ты моя дорогая. Раз культура против культуры, так тут уже до конца…»
И снова они стали тем, чем были в начале
Так была поставлена «точка пули» в конце их любви. Так погиб человек – целый микромир, – который из врага не смог стать другом. Космическая картина его гибели – как оглушительной гибели планеты – символична. Гибнет целый мир, овеществленный в нем. Гибнет любовь, убитая войной и расколом мира, убитая историей и муками, в которых рождается другой мир.
В эпоху этого рождения новое слово о любви сказал Маяковский. Трагическая любовь его, раненная и подавляемая, бьется, как огромная птица в клетке, в поэме «Облако в штанах».
Он молит свою любимую:
В раздетом бесстыдстве,в боящейся дрожи ли,но дай твоих губ неисцветшую прелесть:я с сердцем ни разу до мая не дожили,а в прожитой жизнилишь сотый апрель есть.Он надорванно, трагически любит ее, до обморока жаждет своего мая. Он как бы ощущает, что здесь, в этом мире, не может быть мая любви.
Его любовь – вернее, тоска по ней – так велика, что не помещается в нем, ей тесно, она рвется наружу.
И чувствую —«я»для меня мал'o.Кто-то из меня вырывается упрямо.Любовь для него – землетрясение, она переворачивает всю жизнь, сотрясает всего человека. Это не мелкое чувствице («вроде танго»), а громадной силы страсть; она делает человека великаном, рождает в нем титанические импульсы, и он сам видит себя гигантом.
Если б был ямаленький,как Великий океан, —на цыпочки б волн встал,приливом ласкался к луне бы.Где любимую найти мне,такую, как и я?Такая не уместилась бы в крохотное небо!И он мечтает, он нестерпимо хочет:
О, если б был ятихий, как гром…о, если б был ятусклый, как солнце!Откуда этот возрожденческий гигантизм, этот космизм
Маяковский выразил этим, овеществил одну из центральных идей эпохи. В миллионах людей, которые переустраивают мир, рождается смутное ощущение своей соразмерности миру. В Новое время личность Человека становится – в собственных глазах – громадной величиной, и это свое величие она хочет видеть и через любовь, хочет ощущать по громадным чувствам, которые сотрясают ее сердце.
Поэтому любовь – огромное благо для человека, поэтому она враг всему, что враждебно его личности – деньгам, законам, устоям собственничества, влияниям конвейерной, эпохи и войн, стремящихся свести значение личности до нуля.
Современники понимали, что гигантские революции, которые расшатывают общество, должны повлиять и на любовь. «В эту эпоху, – говорил Ленин, – когда рушатся могущественные государства, когда разрываются старые отношения господства, когда начинает гибнуть целый общественный мир, в эту эпоху чувствования отдельного человека быстро видоизменяются…» [71]
71
Воспоминания о Ленине. М., 1957. Т. 2. С. 483.
Конечно, перемены эти связаны с социальными сдвигами не прямо, не в лоб, а через многие промежуточные звенья. Человек – необыкновенно сложная проекция человечества, и общественные сдвиги влияют на его любовь через сложную вереницу передаточных ступеней. И эти перемены в любви шли – и идут сейчас – тяжело, с трудом, с перерывами, с отступлениями и попятными движениями.
Маяковский посвящает им свою поэму «Про это». Он пишет о том, как из старой любви выламывается новая, как тина мещанства всасывает ее, хочет утопить в себе. Любовь его была неразделенной, и она оставалась неразделенной даже тогда, когда ее разделяли. Ибо она была поразительно глубока, а ответная любовь была куда мельче, и множество струн его души попросту не находили ответного звучания.
Наверно, во времена неравенства это очень частая трагедия – любовь, которая остается неразделенной, даже если ее разделяют. И жаль, что нынешнее искусство почти не говорит об этом. Ведь это касается всякого неравенства – и психологического не меньше, чем социального. Когда один человек глубже или тоньше, чем другой, он и любит глубже или тоньше, и с горечью видит, что какие-то порывы его любви не находят отклика, остаются неразделенными.
Так же – все мы знаем это – бывает просто и с людьми разных характеров, разных темпераментов, разного склада чувствований. Так всегда было и так всегда будет, потому что всегда будет психологическое своеобразие, непохожесть, неравенство; и эта неразделенность даже разделенной любви – и даже в самые ее счастливые моменты – одно из вечных противоречий любви, горький осадок на дне ее радостей.
Чаще других, наверно, чувствуют этот осадок люди сложной психологии. Любовь их как бы многострунна, и чтобы она была счастливой, нужно, чтобы все ее струны нашли отзвук в другом человеке, звучали с ним в унисон. Как строка в поэзии требует рифмы, так и тут нужно, чтобы хоть в самом главном рифмовались характеры. Поэтому, наверно, человеку сложной психологии и нелегко найти себе «рифмующегося» человека.
Может быть, кстати, здесь и лежит разгадка того, почему в мировом искусстве так много неразделенной, трагической любви.