Три высоты
Шрифт:
– Я, братва, сейчас самый из вас счастливый, не зря мать рассказывала, что в сорочке родился...
– Да в чем дело-то, объясни, сделай милость, - не выдержал Саша Пряженников.
– Целый день будто воды в рот набрал, а теперь улыбается.
– Вот-вот, и тебя, Пряженников, тоже слышу, - радостно отозвался Лядский.
– Ругайся, ругайся на здоровье, я не в обиде.
В конце концов Лядский объяснил, в чем дело.
Отбомбившись по танковой колонне противника, они хотели сделать еще один заход, но нарвались на столь мощный зенитный огонь, что кто-то предложил уходить подобру-поздорову восвояси. Но Лядский, по его словам, допустить
– мелькнуло в голове.
– Вдруг я не только слух, но и голос потерял!" А ведомые в свою очередь не могли никак понять, почему он не перестает повторять раз за разом один и тот же приказ, причем кричит...
В общем, сделали вместо одного еще три захода. И зенитки подавили, и танки сожгли. А на обратном пути то один, то другой летчик спрашивают у Лядского, в чем дело, почему он так над целью орал, а тот, по выражению Фетисова, в ответ ни гугу. Ноль внимания на все их вопросы. И когда сели, тоже молчит.
Оказалось, Лядский думал, что оглох если не навсегда, то надолго. Вот и опасался, что, пока суд да дело, его тем временем из эскадрильи по состоянию здоровья спишут.
А вскоре капитану Лядскому, майору Кузину и капитану Молодчикову присвоили звание Героя Советского Союза. Любой из них давно это высокое звание заслужил. Расскажу о Кузине.
Летчик Кузин воевал в своем раз и навсегда выработавшемся стиле. Там, где не вынуждали обстоятельства, зря не рисковал, но работал на редкость удачливо и надежно. Не упускал ни малейшей возможности принять участие в любом боевом вылете. Порой казалось, будто он дал себе какой-то молчаливый обет или сводил с немцами какие-то личные счеты. Но все мы знали, что это не таи. Просто таким уж он уродился человеком, что чувство долга для него неизменно отодвигало на задний план все остальное, все личное. Подполковник Ищенко не раз пытался уберечь его от самого себя, и позицию командира полка разделяли многие из нас - мы понимали, что этого требует элементарная справедливость.
– На сей раз ты, Саша, не полетишь! Хватит с тебя,- в чисто дружеском тоне обычно начинал в таких случаях Ищенко.
– Как не полечу? Другие же летят.
– У них это третий вылет. А ты с утра уже пять сделал, - начинал горячиться Ищенко.
– Не полетишь, и баста!
– Значит, отстраняете от выполнения боевого задания? Официально? возвышал голос и Кузин.
– Да пойми ты, упрямая твоя башка, не один воюешь! Есть и без тебя кому в самолет сесть. Чего зря кипятишься?
Кузин, чувствуя, что возразить ему нечего, опускал голову и произносил всегда одну и ту же фразу:
– Поймите и вы меня, товарищ подполковник. Не могу я остаться, раз ребята летят. Не прощу себе такого...
В конце концов Ищенко сдавался и разрешал Кузину вылет,
– А что я могу поделать!
– оправдывался он перед самим собой.
– Хоть кол ему на голове теши - он все свое. Да и как откажешь, если один из лучших летчиков в полку? Не на танцульки просится...
Речь шла действительно не о танцульках.
К началу февраля положение немцев, окруженных в ходе Будапештской операции, было безнадежным. Но фашисты упорно отказывались признать очевидное, хотя все их расчеты и надежды опрокидывала действительность. Половина
Штурмовики летали на Буду практически каждый день. И с каждым днем росли наши потери. Случались дни, когда в дивизии вместо положенных девяноста машин в воздух могли поднять не более двух-трех десятков. Техники латали дыры круглосуточно; и ели, и спали, не уходя с аэродрома.
К тому моменту, когда мы перебазировались на аэродром Херед близ городка Хатван в Северной Хорватии, немцы, стремясь деблокировать окруженную под Будапештом группировку, предприняли очередную попытку танкового прорыва. И вот тогда наш полк получил приказ штурмовать переправу в районе Естергоша.
В первый день мы сделали несколько боевых вылетов. Летали и составом полка, и группами по шесть самолетов.
На следующее утро, вновь отбомбившись по переправе, мы возвращались на аэродром, когда ведущий группы Кузин обнаружил крупное скопление танков и бронетранспортеров. Были среди них и машины-бензозаправщики.
– Немцы!
– передал по радио Кузин.
– Не может быть, - усомнился кто-то из нас.
– Мы уже километров пятнадцать прошли над своей территорией.
– Выходит, прорвали нашу оборону. Ясно видел на танках и бронетранспортерах кресты.
Только сели, Кузин доложил обстановку. Ищенко запросил у начальника оперативного отдела Верхолапа, нет ли данных об изменении линии фронта. Тот ответил, что нет. Связались с дивизией, затем с корпусом. Ответ тот же: никаких новых данных об изменении линии фронта не поступало.
– Выходит, показалось тебе, Саша, - принял решение Ищенко.
– Продолжай работать по переправе.
– Как же так, командир!
– стоял на своем Кузин.
– Собственными глазами видел фашистские кресты. Нельзя дать танкам безнаказанно уйти!
– А почему в дивизии, почему в корпусе молчат? Говорю, померещилось тебе. Действуй, как приказано.
Кузин понял, что спорить дальше бесполезно. Факты складывались против него. Однако своим глазам он тоже не мог не верить. Поддержали его и летчики. Возиться же попусту с переправой, которая противнику теперь была уже ни к чему, казалось всем до нелепого обидно. И Кузин принял решение на свой риск и страх. Уйдя с курса, он повел группу туда, где была обнаружена вражеская колонна. Снизившись до бреющего полета, мы окончательно убедились, что Кузин прав: ошибиться с высоты десяти метров - не рассмотреть, что под тобой именно "тигры", "пантеры" и "фердинанды", было, разумеется, просто невозможно. Так что, выполнив разворот на сто восемьдесят, мы по команде ведущего рассыпались и ударили по врагу. Танки и бронетранспортеры, тщетно ища спасения, расползлись по полю в разные стороны. Но уйти от пикирующего штурмовика ни на гусеницах, ни на колесах невозможно!
Назад мы повернули, только когда полностью кончились боеприпасы. Возвращались в отменном настроении: оставленные позади костры уничтоженной техники врага веселили душу.
А Кузина по возвращении взяли в оборот. Кто позволил нарушить приказ? Кого бомбили на собственной территории? Всполошились поначалу и в дивизии. Крестов на танках, кроме нас, никто не видел, а по данным оперотдела, никакого противника в том месте не должно быть.
– Может, и не должно быть, да было!
– спокойно возражал Кузин.
– Было, а теперь нет... Пожгли мы их к чертовой матери!