Три женщины одного мужчины
Шрифт:
«Это не конфликт, Желтая! – отбивался от жены Вильский. – Это производственная необходимость, и ничего больше». «Поверь мне, Женя! – стояла на своем Евгения Николаевна. – Я лучше разбираюсь в людях». «Хватит!» – вспыхивал тот и уходил в гараж, куда подтягивались неразлучные Вовчик и Левчик Рева, чья семейная жизнь тоже проходила под знаком кризиса.
Все три школьных друга были женаты на ровесницах, ну, или почти ровесницах. И только незабвенный Левчик раз за разом понижал возрастную планку и заводил любовниц возраста собственной дочери. «Скоро тебя привлекут за совращение
Пожалуй, именно он был самым счастливым из всей троицы, потому что жил в полном соответствии со своими представлениями об условной норме. А согласно ей, любил цитировать Левчик подслушанное где-то выражение: «Мужчина – это самец. Существо полигамное. Моногамец (это слово, видимо, было его собственным изобретением) природе не выгоден, потому что не способствует улучшению человеческой породы».
– А ты? – требовали от него ответа Женька с Вовчик.
– А я… – надувался, как индюк, Левчик, а потом сдувался и говорил: – Я тоже, мужики, человеческую породу не улучшаю.
– Как же так? – хлопали глазами товарищи.
– А вот так… – пожимал плечами Левчик. – Женат.
Своей жены Лева побаивался и в глубине души считал самым удачным в браке именно Женьку. «Ты наш херувим!» – иронизировал он над другом, а сам завидовал царившей между супругами Вильскими гармонии. «Да уж!» – одобрительно вздыхал Вовчик, незаметно посматривая на часы, и только Вильский сидел спокойно, всем своим видом доказывая когда-то изреченную в присутствии однокашников истину: «Мы с Желтой – люди свободные, поэтому и живем по-человечески, доверяя друг другу. Я в Женьке на все сто уверен. А она во мне».
Так было всегда. «И так будет всегда!» – утверждал Вильский, но в последнее время в его словах было все меньше и меньше уверенности.
«Что с тобой, Рыжий?» – иногда осмеливался спросить друга Вовчик, но тут же наталкивался на традиционные «все путем» или «нормально». Не мог скрытный Вильский поделиться ни с кем, что его временами наказывает собственная жена, его любимая, добродушная и веселая Желтая. Причем не за какие-то очевидные мужские грехи, а за элементарное «непослушание», за желание прокладывать свой, независимый курс в жизни.
Нет, Евгения Николаевна никогда не повышала на мужа голос: она наказывала его по-другому. Неделями молчания, когда любое случайное прикосновение рук вызывало ощущение ожога. «Все равно будет по-моему», – говорил весь ее вид. «Нет!» – отказывался Вильский от заботы и сам жарил себе яичницу. «Дай я!» – с каменным лицом вырывала у него из рук сковородку Женечка и сбрасывала все содержимое в ведро.
Никогда Евгений Николаевич Вильский, так же как и его отец, не повышал голоса на жену, хотя иногда хотелось просто смести ее с дороги. Но было страшно – вдруг дети увидят. Поэтому Женька, играя желваками, спокойно открывал дверь, трясущимися руками доставал сигарету и с наслаждением затягивался, ожидая успокоения. Но оно не наступало, и потом лихорадило полдня, и все
Но к обеду в институт прибегала исправившаяся и осознавшая вину Женечка и звонила снизу, чтобы Вильский спустился. И Вильский спускался, и обнимал свою Желтую за плечи, и обещал курить меньше, потому что вредно, он и сам знает, и, конечно, все будет хорошо, и скоро праздник, и надо себя беречь, и давай – до вечера.
Праздники по-прежнему объединяли супругов, оставшаяся со студенчества привычка собираться компанией в складчину, танцевать, петь, дурачиться оказалась спасательным якорем для поколения, обогатившегося в шестидесятые и обнищавшего в девяностые.
Восьмое марта традиционно отмечали у Левы Ревы, всегда по одному и тому же сценарию: сначала заходили к старшим Вильским, поздравляли Киру Павловну, заглядывали к Анисье Дмитриевне, а потом переходили в соседний подъезд, где в доставшейся от родителей Левчика квартире хозяйничала Нина Рева, целиком и полностью присвоившая себе право считаться лучшей хозяйкой и лучшей женой на свете.
«У нас так!» – благосклонно принимала Нина комплименты в свой адрес. И все жены лицемерно кивали головами, а сами думали: «Ага, конечно! Нашлась самая умная!» Но после двух-трех рюмок становилось веселее. Вспоминалась молодость, и атмосфера всеобщего куража становилась все плотнее. Настолько, что уже было невозможно остановиться, потому что праздник втягивал в свою орбиту всякого, кто внеурочно умудрялся переступить порог Левиного дома.
Расходились всегда за полночь и долго провожали друг друга по домам, продолжая петь и пританцовывать. «В следующий раз – у Вильских», – напоминали гости друг другу, а Женечка с Женей объявляли официально: «Двенадцатого апреля – у нас».
Начиная с 1990 года День космонавтики Евгения Николаевна Вильская никогда не отмечала, закономерно считая его еще одним днем траура наряду с ненавистным 8 Марта, когда обвалилось мощное здание ее счастливого брака, а вместе с ним – и вся ее женская жизнь.
– Нам нужно поговорить. – Вильский открыл перед женой дверь, как всегда, помог снять пальто и, ни слова не говоря, прошел в гостиную.
Ни о чем не подозревающая Женечка засеменила следом.
– Желтая, – Вильский избегал смотреть в глаза жене, – я ухожу.
– Куда? – С лица Женечки медленно начала сползать принесенная из гостей улыбка.
– Не куда, а к кому, – поправил жену Евгений Николаевич.
– К кому? – побледнев как мел, повторила Женечка.
– Я встретил женщину. Полюбил. Прости меня, Желтая.
– Ка-а-к? – только и смогла выдавить она из себя, а потом закрыла рот рукой, видимо, для того, чтобы не закричать в голос.
– Я все решил, – спокойно говорил Вильский, и с каждым его словом лицо Женечки становилось все бледнее. Она смотрела на мужа так, словно видела этого человека впервые.
– Нет, – покачала Женечка головой. – Ты не можешь. У нас дети.
– Желтая, Вера в следующем году закончит институт. Нике – почти двенадцать. Я буду платить алименты, как и положено.