Три жизни
Шрифт:
Когда-то, во времена Пугачева, и еще долго после него, не для продажи и собственной услады обирали спелую ягоду здешние крестьяне. Уходило вишенье в брюхастые и ненасытные утробы монахам. «Святые божьи дети» — ох недаром же священники церковные ненавидели монахов! — солощи были до вишневых наливок и настоек. А праздник — День Хмелевания по лугам исетским оборачивался все тем же оброком…
Когда заломит поясницы у баб и девок, то уж не ягоды, а кажется, большие красные слезы капают в пестери и корзины — горькой долюшкой «наливалось» по распадкам и взгоркам то вишенье Вишневого лога…
— Подавитесь-ко
Затянули травы оброчную дорогу, лишь изредка попадаются на ней засолоневшие полоски, словно неистребимо выступает из земли политый здесь когда-то подневольный пот. И последним, когда ослабла монастырская кабала, шел посюда отставной солдат Кондратий Жернаков. Шел из слободы украдистой ночью, а позади за речкой Суварыш истекала и кроваво догорала его избенка.
За смутное слово на обжор-монахов и подпалили они солдатский кров. И, не упреди волостной писарь Кондрата, тлеть бы ему головешкой, разве что и остались бы в углях и пепле солдатские Георгии да медали…
Через луга и увал за Вишневым лугом упряталось лесное озеро с островком-холмом. Было безымянное, а ныне — Кондратово. На островке поставил солдат зимовье, там и доживал он свой век — святее всех святых для крестьян округи. Всем миром снабжали Жернакова земляки — летом на долбленом осиновом боте достигали острова, а зимой не давали остыть и «уйти» в снега заветной тропе.
Сказывают, подолгу вспоминал Кондрат войны — походы за родное Отечество, и мудро наставлял мужиков, как им жить, когда не пожарные языки, а красные флаги заколыхались на домах в Далматово. А пожить при народной власти не довелось вечному солдату. Но по счастливой случайности закрыл глаза ему комиссар Зырянов с отрядом бойцов, что завернул попутно на зимовье Жернакова. Они-то с воинскими почестями и похоронили Кондрата на острове, и комиссар, не забывая, как надо экономить патроны, приказал дать трехкратный винтовочный залп над холмиком солдата Отечества, полного Георгиевского кавалера Кондратия Жернакова.
…По сегодня наведываются земляки Кондрата в раздольное разложье Вишневого лога — собирают травы в шлемоглавые стожки, грибы ищут по лесистым берегам, вишенье набирают впрок — кто на варенье, а кто и сушит. Вишняги берегут и не трогают барсучьи норы. И мне захотелось навестить Вишневый лог, с восточного крутояра обмирать душой, глядя на поляны и лесистые холмы по логу: спуститься, в левый «рукав», где осинником по калиновой низине выструивается холодно-светлый родник. К нему не столь людских троп, сколько козлиных и барсучьих. Круглый год поит родник всех, кто поклонится глубинно-свежей водице.
…По стылой земле и заиндевело-хрустким, чуть припушенным снежком опавшим листьям опять забрел-спустился в лог и перво-наперво пролез вишнягами к барсучьей норе. Соседняя, откуда лиса пакостью-пометом выжила барсучину, была неухожена, там и сям валялись разные объедки. Падаль, кости, куриные перья вперемешку с пометом хозяйки — красивой
Вон выдался крутолобо березняковый холм — там и барсучья нора. Обогнул внизу куст желтой боярки и… остолбенел. Свеженарубленные жерди-палки, пахнущие соляркой, и даже не «сработавший» взрыв-пакет кто-то пораскидал у норы. Ясно, зачем? Хотели любой ценой выжить барсука, чтобы прикончить его снаружи. И ходы-отнорки не поленились разбойники забить лесинами. А эвон на той длинной палке и пихали в нору взрыв-пакет…
Остался ли жив старый барсучина? Как о человеке заныло мое сердце: ну за что, ну для чего же учиняли разбой в его жилище?!
Не до любования Вишневым логом стало мне, а как хотелось весь исходить, когда еще доведется попасть сюда! Осилил гору и пошел узкой дорожкой в сторону асфальта. Сник головой, и глаза невольно ищут следы: вдруг да не угорел барсук, переждал налет и убрался подальше с вековечно обжитого лога? Там, где дорожка выгнулась лощинкой — сам себе не поверил! — четко отпечатанный барсучий след. И тянулся он как раз от норы, а уходил полем, вспаханным безотвально, по-мальцевски. Иначе при столь тонком снежке потерялся бы след и не суметь бы мне вытропить барсука.
За полем начались покосы, а там и рукой подать до Кондратова озерка с островком. В углу сосновых посадок на еланке, как домок лесной, стоял зародчик сена. Сметан он на срубленные лесины — ныне сплошь эдак сено мечут, чтобы волоком на тракторе вывозить без перекладки на машину. Туда и утянулся барсучий след, а лазы с обеих сторон оказались плотно заткнуты травой вперемешку с листьями.
— Ну, слава богу, жив-здоров барсук, нашел себе место на зимовку! — облегченно вздохнул я и присел на лавочку под березой, где лесник отдыхал летними днями и окурки в ямке тушил. Только пот обмахнул и перекусить собрался, как тут же и ожгла догадка: а что, если днями или вовсе по глубокому снегу приедут люди за сеном? Ненароком железными вилами проткнут сонного зверя, то куда ж ему деться тогда, где пристанище искать? Никакие крепкие когти не помогут вырыть новую нору, земля-то простыла до полуметра, ежели не глубже.
Где искать хозяина зародчика, кто он, где он?
Домой, в свой дальний город мне не вернуться сегодня — беда невелика. Не на гуляние-гостевание уехал, а в леса, и шибко не о чем волноваться домашним. И валидол в кармане, толику таблетки уже сунул под язык еще там, у норы в логу. Куда идти-то?
Пристроил рюкзак на загривок и побрел лесной дорожкой к ближней деревеньке: авось, скажут-назовут мне хозяина зародчика? Поутихла боль под левой лопаткой, и только тогда приметил, как разгулялся морозный денек, как бодро снуют большие синицы и гаечки в соснячке и березняке слева, как, покрякивая о чем-то, бормочет сорока на макушке осины. Какой улыбчиво-разголубевший небом день счернел для меня после Вишневого лога…