Трибуле
Шрифт:
– Я-то думал, – признался Лойола, – что Жан Зубодробитель выдуман вами для вашей книги.
– Мэтр и меня так называет из чувства горячей симпатии, – пояснил Манфред. – Что же до моего настоящего имени, сеньор, то разрешите сохранить его в тайне. Вы, несомненно, хорошо знакомы с людьми, вынужденными скрывать свое лицо под маской.
Лойола пристально посмотрел на молодого человека, говорившего так провокационно.
Между тем гости и хозяин вошли в столовую, и каждый занял место за столом, на который дрожащая
Он поднял бокал так, что жидкий рубин засверкал, поднял его на уровень своих растроганных глаз и сказал:
– За вас, сеньор делла Крус, знаменитый просветитель, светоч Испании, и за вас, сеньор Роже де Бур, знаток богословия, и за тебя, мой горячо любимый Жан, – за всех пью я и от всей души желаю, чтобы вошли в ваши души мир и любовь к людям, вашим братьям… нашим братьям…
Он залпом опорожнил свой бокал… Манфред поспешил сделать то же самое и тут же налили себе еще один бокал, который тоже выпил до последней капли.
Лойола и Кальвин едва коснулись губами краешка своих бокалов. Они наблюдали друг за другом.
– Итак, – произнес Лойола, пристально разглядывая того, кто назвал себя Роже де Бюром, – месье занимается богословием?
– А разве это не наука наук? Познать истинного Господа и поклоняться ему надлежащим образом?
– Рим учит нас, как надо почитать Иисуса и Святую Деву, – отчеканил Лойола, и в голосе его послышались нотки начинающегося сражения.
Кальвин поджал свои тонкие губы и резко возразил:
– Истина не только в Риме живет.
– Таково мышление еретика! К нему приходят, оспаривая докторов веры! Берегитесь, месье, дабы не впасть в какую-нибудь чудовищную ошибку и не скатиться к новым идеям. Вспомните святого Августина, пожелавшего изучить чудеса. Что произошло со святым Августином? Он увидел ребенка на берегу реки. Ребенок проделал маленькую дырочку в песке; он принес в раковине морскую воду и вылил ее в дырку. «Что ты делаешь?» – спросил ребенка святой. «Хочу вылить туда всю воду океана!» – ответил ребенок. А когда святой улыбнулся, ангел (потому что это был ангел) сказал: «Мне кажется более легким переносить раковиной всю воду из моря в дыру, чем тебе познать тайну чуда…» После этих слов ангел испарился.
Кальвин пожал плечами.
– Бог позволил человеку изучать и прояснять свою веру.
– Надо верить! – жестко сказал Лойола. – Горе тому, кто не верит! Горе тому, кто хочет понять! Отправляйтесь в Рим, месье! И припадите к ногам верховного понтифика, управляющего нашим старым христианским миром…
– Надо ли ехать так далеко, – сказал Кальвин, – чтобы убедиться в коррумпированности кардиналов, симонии епископов и гнилости старого христианского мира…
Побледневший Лойола бросил испепеляющий взгляд на Рабле, который спокойно выговаривал Манфреду:
– Ты
Тогда Лойола устремил взгляд на Кальвина:
– Это ересь! – выкрикнул он.
– Это реформа! – резко ответил Кальвин.
– Вот где притаился враг! Мы обуздаем его!
– Правда победит заблуждения, когда мы очистим религию!
– Рим божественен, месье!
– Рим разрушен!
– Перед тем как Рим падет, он придумает рычаг, чтобы спасти мир!
– Но если вера мертва, то что же будет рычагом?
– Страх! – ответил Лойола и возбужденно продолжал:
– А если мир не хочет больше верить, мы терроризируем его. Иисус желает, чтобы его почитали. И так будет!
– А мы… мы отменим подати. Мы отсечем руку, чтобы спасти от гангрены тело. А это тело и есть вера! Пораженная часть тела – религия… Мы уничтожим Церковь и построим новый храм, противопоставим Риму Женеву!
– Женеву! Очаг ереси и непристойности!
– Скажите лучше: источник света!
Спорщики поднялись со своих мест, оба были мрачными; они олицетворяли две системы деспотизма.
Рабле, оказавшийся между ними, с улыбкой поглядывал на обоих, но в его улыбке было, пожалуй, больше горечи, чем удовлетворения.
Манфред, с презрением наблюдавший за диспутом, как раз и представлялся тем символом бунта сознания, который так раздражал Игнасио Лойолу.
– Господа, – Рабле вытянул руки жестом, похожим на благословение, – вы, сеньор делла Крус, и вы, сеньор Роже де Бюр, соблаговолите выслушать меня.
Спорщики из уважения к хозяину уселись, но не переставали обмениваться угрожающими взглядами.
– Необходимы ли подобные противоречия? – продолжал Рабле. – Люди верят в высшее существо, вечное, сотворившее наш мир. Вся окружающая природа – его создание. Лес, как мне кажется, является лучшим из храмов. Горные пики я считаю колоннами, куда более прекрасными, чем жалкие столбы собора Парижской Богоматери. Океан представляет собой необъятную мечту о любви и вере. Господа, почему бы не дать человечеству любить и молиться, как ему нравится? Зачем устанавливать правила чувству, столь возвышенному, столь обширному, столь мощному, что любое правило можно считать оскорблением этого чувства?
– А Священное Писание? – резко вскрикнул Кальвин.
– Вот вам и новая философская идея, – отозвался Лойола. – Просто удивительно, как человек с вашим характером осмеливается поддерживать подобные теории и такую отвратительную концепцию религиозного сознания…
– Преклоняюсь перед вашей мудростью, дорогой гость, – сказал Рабле. – Но я ратовал за идею всеобщего примирения. Не кажется, что Господь, если он читает наши мысли, должен быть скорее доволен моими словами, а не вашим воинственным противостоянием.