Тридцать лет на Старой площади

Брутенц Карен Нерсесович

«Бжезинский и некоторые советники президента по внутриполитическим делам убедили Картера, что Он сумеет остановить процесс ухудшения своего положения в стране, если открыто возьмется за более суровый курс визави Советского Союза.

Африка (события на Африканском Роге, а затем в заирской провинции Шаба) была использована как предлог, вокруг которого администрация станет рьяно создавать напряжение в советско-американских отношениях. Действительно, в связи с этими африканскими событиями они решили предпринять попытку пересмотреть всю концепцию политики разрядки, подчинив ее нуждам администрации, не останавливаясь даже перед тем, чтобы публично поставить под угрозу шансы заключения нового соглашения

об ограничении наступательного стратегического оружия (искусственно соединяя это с другими вопросами).

В стране, однако, совершенно неожиданным для Картера образом этот «жесткий» курс, твердо и ясно отвергнутый Советским Союзом, вызвал реакцию, в которой были очевидны ясные опасения среди широких слоев американского населения относительно долгосрочных условий и судьбы советско-американских отношений. Выявилась глубина американских настроений в поддержку политики разрядки, которая сложилась в течение последних нескольких лет и в глазах неискушенных граждан страны соединялась с простым тезисом: “Разрядка снижает угрозу конфронтации с Советским Союзом и, таким образом, ядерной войны, соединенной с этим”».

Такого рода сообщения, если советские руководители им верили, могли только подкреплять их самоуверенность. На самом же деле в момент, когда в Москву посылалась подобная информация, в Соединенных Штатах правые круги подняли шумную кампанию против разрядки, в пользу ужесточения американского курса. «Это был период, — говорил М. Шульман, бывший тогда в самой гуще событий в советско-американских отношениях, — когда нарастал консервативный прилив в американской политике — не только на республиканской стороне, но и у демократов».

Вот как комментировал в сентябре 1985 года в Осло это посольское письмо бывший директор ЦРУ С. Тэрнер. Он касается той же проблемы, которую имею в виду я: «Когда Аркадий Шевченко [77] сбежал в Соединенные Штаты… самый важный вопрос, который я ему задал, состоял в том, думает ли он, что Политбюро понимает Соединенные Штаты… Он заявил, что не думает так и что не думает, что депеши, которые идут от Добрынина и еще откуда-то, делают их способными это понять. У нас сейчас здесь очень хороший пример ваших докладов, даже если вы сейчас хотите дистанцироваться от этого. Мой вопрос вам (Добрынину): «Вы думаете, что Политбюро, читая ваши и другие телеграммы, получило тот же сигнал, который вы здесь даете относительно мотивов Соединенных Штатов: какие силы в Соединенных Штатах задают тон?»

77

А. Шевченко — бывший заместитель Генерального секретаря ООН (а до этого руководитель группы советников при Громыко), который был завербован ЦРУ и, вызванный в Москву, отказался возвратиться.

Конечно, приходится учитывать, что и посольствам приходилось подстраиваться под стиль и настрой начальства и они, естественно, избегали выступать в роли гонца, которого казнят за дурные вести.

Во второй половине и особенно к концу 70-х годов возрастал вес военных кругов в формировании и проведении нашей «гретьемир- ской» политики. Советская заявка на глобальное присутствие, подкрепленная приобретавшимся военно-стратегическим паритетом, созданными возможностями для дальней переброски своих сил, строительством и выходом в океаны «большого флота», требовали создания опорных пунктов в различных районах мира. Собственно, инициатором такого подхода выступили Соединенные Штаты, окружившие СССР цепью баз. И в соответствии с алогичной логикой холодной войны происходило соревнование и в этой области. Например, изгнание советского флота из порта Берберы (Сомали) сопровождалось

приходом туда американцев, а выдворение США из Массауа (Эфиопия) привело к обоснованию там советских моряков.

Ненормальное положение в высшем эшелоне советского руководства также повышало роль военного лобби. В то же время в ряде случаев — хотя далеко не всегда — подход военных, их руководства, скажем Устинова, был более жестким, способствовал наращиванию нашей вовлеченности, если не сказать увязанию. Устинов, который, по моим наблюдениям, стал первой скрипкой в ангольских делах, например, не раз возражал против намерений кубинцев сократить свое военное присутствие в Анголе. «Вам никуда не надо уходить», жестко отвечал он ставившему этот вопрос члену Политбюро Секретарю ЦК Компартии Кубы Рискету.

Влияние военных сыграло свою роль в том, что мы долго отказывались признать нереальность силового решения ангольской проблемы, а в 80-е годы втянулись в так называемые крупномасштабные операции. Они обходились дорого, но не приносили желаемого эффекта: противником были партизаны.

Между тем увязание в африканских делах, да еще в силовом противоборстве, имело немаловажные последствия для советской внешней политики, притом далеко не только в Африке. Успех, как многим тогда казалось, этих силовых акций, пусть даже спровоцированных, и отсутствие достаточно мощной реакции противника, как раньше в Чехословакии, не исключено, тоже сыграли свою роль в принятии злополучного решения о вводе войск в Афганистан.

Характерная черта этого периода, которая, разумеется, касается не только зоны развивающихся стран, — нараставший процесс разрыва, нарушения связи между экспертным уровнем и «этажом», где принимались решения. Негативный эффект этого умножался усугублявшимся неблагополучием в руководстве, что открывало простор для непродуманных, волюнтаристских и даже опасных решений.

К концу 70-х годов переходу на реалистические позиции препятствовали также усиливавшиеся — на фоне растущей недееспособности Брежнева — инерция в советской политике, боязнь членов руководства отойти от жесткой позиции, проявить гибкость, то есть «мягкотелость» (ведь в рамках холодной войны утрата какой-то позиции была равносильна отступлению, если не поражению), наконец, непомерно возросшее влияние Андропова, Устинова, Громыко.

Тем временем в Международном отделе, в ученой среде (тут прежде всего хочу назвать профессора Н. Симония) и, наверное, в МИД нарастали сомнения и в отношении эффективности курса «социалистической ориентации», и в правоте безоглядной соревновательной политики в «третьем мире». Летом 1978 года в отделе была подготовлена развернутая записка — ее положил под сукно вернувшийся из отпуска Пономарев, — где предполагалось сосредоточиться на определенной группе стран (еще раньше подобную записку представил в Политбюро КГБ) и обращалось внимание на опасность преувеличенности ожиданий, связанных с «третьим миром». В отделе родилась и довольно реалистическая записка о положении в Анголе, но Громыко ее встретил холодно и предложил «положить на лед». Да и Пономарев был не в восторге.

Я уже упоминал, что у многих специалистов, в том числе и в аппарате ЦК, с самого начала не было никакой веры в то, что революционно-демократические партии могут превратиться в марксистско-ленинские. И об этом прямо писалось и говорилось. Теперь же эти сомнения приобрели более масштабный характер. Я был в числе писавших и говоривших с самого начала. Сошлюсь на оценки некоторых западных авторов, достаточно скрупулезно анализировавших мои опусы. Реализм побуждает меня отмежеваться от чрезмерных оценок, но смысл позиции они уловили достаточно точно. К сожалению, цитаты, которые мне предстоит привести, будут несколько пространными, и я заранее прошу за это извинения.