Тридцать шестой

Абалкин Арсений

…Как вдруг застонало и гулко ахнуло будто бы сверху. Коган поднял глаза на комбинат над городом… Ах ты ж… На все, что еще не успело погибнуть, надвигалась по склону огненная река из лопнувших резервуаров с нефтяным продуктом.

И он просто побежал, не осознавая, что визжит так же, как люди вокруг.

Краем сознания выцепил маршрутку с открытыми дверями, скособочившуюся под обломками. Запрыгнул, завел трясущимися руками — ну-ну-ну-ну-ну-ну-ну-ну — заговаривал самого себя, и машину, и судьбу… А может, бога. Может, это была молитва, кто знает? Он так и бормотал это «ну-ну-ну», когда остановился, чтобы подобрать покрытую пеплом женщину с ребенком, потом, кажется, какого-то старика, потом уже не разбирал эти серые силуэты, выпрыгивавшие из дыма под самые колеса. Люди набивались в маршрутку и вопили всеми глотками только одно — давай, давай, дальше, не останавливайся! А он всякий раз останавливался перед очередным силуэтом. Страшный гул сзади нарастал, жар был такой, что казалось, они уже горят — огненная река спешила, набиралась сил, пожирала на своем пути новое топливо, гналась за ними…

Тектонические плиты глубоко внизу приготовились столкнуться сильнее, гораздо сильнее. Так, чтобы схлестнуться уже всерьез, надвинуться материками, вспахать как следует затвердевшую кору планеты, перемешать с магмой, что рвалась наружу, вздыбить новые Гималаи, перезалить новые океаны… Сбросить, наконец, с себя скверну, и начать все сначала.

Коган вел маршрутку почти вслепую, в серном дыму не было видно ни зги. Как его крошечный Ноев ковчежец на колесах ухитрялся находить путь меж завалов? Остановился как вкопанный, чудом успев затормозить у края очередного новообразовавшегося обрыва. Уже хотел

сворачивать и ехать вдоль, когда увидел, что за край цепляются чьи-то руки. Под разъяренный вой маршрутки вылез наружу, присел на корточки у края…

Выпученными, белыми от ужаса глазами на черном от сажи лице на него смотрел Воронцов-младший. Коган протянул ему руку. Надсадно кряхтя, вытащил человека, кивнул на маршрутку, набитую до отказа, метнулся за руль и занунунукал снова.

Сейсмическая активность стихла: тектонические плиты угомонились, передумав выпускать наружу яростное нутро планеты. Языки огненной реки в последний раз лизнули землю и остановились, упустив последних живых грешников города. Маршрутка, наконец, уперлась во что-то и встала. Горстка перепачканных в крови и саже людей, причитая и подвывая, не веря в свое счастье, вылезла наружу. Услышав приближающийся гул военных вертолетов, Коган уронил голову на руль. Он так никогда и не узнал ни о спасении человечества, ни о том, какую роль сыграл в этом сам.

Далеко-далеко от холодного российского города закрыл лицо руками и заплакал старик, беспрерывно молившийся уже три дня. Три дня он вел со своим богом тот же отчаянный, безнадежный диалог, что некогда праотец Авраам: то упрашивал, то упрекал, то торговался… И всей душой надеялся на тридцать шестого цадика.

Он думал, что есть праведники — как весеннее солнце, они согревают ближних в своих теплых, ласковых лучах. А есть — неприятные, нелюбезные, неприглядные, никому не нравящиеся люди, что не просили себе страшной доли, но несут ее — то угрюмо, то яростно. На их костлявых плечах держится мир — со всеми его грехами, во всем его несовершенстве.