Тридцать три несчастья

Константинова Марина

Глава 2

Стояла ранняя весна 1984 года. Первые мартовские дни были еще морозными, но в воздухе уже разливалось какое-то возбуждение, и радостная тревога будоражила умы в ожидании скорых перемен. Женщины несли в руках букетики пахучей желтой мимозы, люди на улицах беспричинно улыбались друг другу, и от звонкой капели хотелось смеяться и распевать во весь голос. Москва оживала, оттаивала, тетки у метро уже продавали первые подснежники. Затянутые ночным ледком лужи похрустывали под ногами, из осевших грязных сугробов текли тоненькие ручейки, веселый птичий гомон предвещал наступление долгожданного тепла.

И только Любаня Ревенко, двадцатичетырехлетняя синеглазая

артистка академического столичного театра, не хотела замечать ни капели, ни подснежников. Эта весна угнетала ее, и она казалась себе еще несчастнее при виде беззаботно смеющихся девчонок и счастливых парочек, в открытую целующихся на скамейках.

Безусловно, были в Москве и неудачники, едущие в метро с понурым видом, но среди них она чувствовала себя самой горемычной. Выбравшись из душного вестибюля подземки и уткнув подбородок в заношенный мохеровый шарф, она плелась по Тверскому бульвару в театр.

Еще совсем недавно она одним махом пролетала этот бульвар, несмотря на внушительную комплекцию и разлапистую тяжелую походку, но теперь Тверской казался ей бесконечным. Она все шла и шла, разгребая облезлыми сапогами мокрый снег, и не было конца ни бульвару, ни ее горьким раздумьям.

Она не боялась опоздать, потому что сегодняшняя явка была всего лишь последним сбором труппы перед отъездом театра на гастроли в Ленинград, это была чистая формальность — необходимо было отметиться на вахте и получить суточные. Часть труппы, в которую входили ведущие актеры, уезжала уже завтра. Все остальные, в том числе и Любаня, отправлялись «Красной стрелой» через два дня.

Быстро закончив все дела, она бесцельно слонялась по театру. На улицу выходить было противно, домой ехать — тем более. Свалившееся на нее несчастье казалось ей таким огромным, что впору было ставить на себе крест, и, наплевав на все диеты, она отправилась в буфет.

Вот где царило оживление! Почти все столики были заняты, у стойки вилась длинная очередь. Мужики открыто флиртовали с молоденькими артистками в предвкушении трехнедельной питерской свободы. Все намеченные романы близились к их осуществлению, и от грядущей вольницы захватывало дух. Девчонки с удовольствием принимали ухаживания, кокетливо улыбались, томно курили и многозначительно отвечали даже на самые идиотские шутки. Профсоюзный лидер Галочка Виноградова и партийный вожак Галочка Анисимова, объемистые дамы лет по шестидесяти, обе народные артистки, попивая коньячок, презрительно поглядывали на молодежь и откровенно сплетничали, обсуждая кандидатуры для следующего партсобрания.

Терпеливо отстояв очередь, Любанька взяла себе два пирожка с мясом, бутерброд с колбасой и стакан сладкого чая. Она одиноко уселась в углу, исподлобья поглядывая на возбужденно суетящихся коллег. На нее никто не обращал внимания. Завидев в дверях однокурсницу Людку Соловьеву, Любаня приветливо махнула ей рукой, приглашая за свой столик, но та не заметила ее и упорхнула на коленки Юрки Косарева, новомодного героя-любовника. Проглотив обиду, Любаня вгрызлась крепкими, белоснежными зубами в сырокопченую колбасу. Смолотив бутерброд, она принялась за пирожки. К ней так никто и не подошел, и уже после второго пирожка Любанькино хмурое настроение превратилось в мрачное.

«Дуры, вот дуры!» Она злилась и отчаянно завидовала этим дурам, таким свободным, худым и заполошным, наивно рассчитывающим на звездную карьеру и вечную молодость.

Уже несколько лет подряд в начале марта театр выезжал на гастроли в Ленинград, и ровно год назад Любанька тоже строила романтические планы, заигрывала даже с монтировщиками декораций и носилась по спекулянткам в поисках югославских сапог и польской косметики.

Теперь же, одинокая и нелюбимая, она восседала в углу сычом и уплетала колбасу. А самым обидным было

то, что никому до нее не было дела, никто не хотел знать, что с ней приключилось, и даже подруги не стремились хотя бы посочувствовать ей.

Купив впрок еще два пирожка, она заботливо обернула их салфеткой и направилась в свою гримерную. Тяжело вздыхая, она поднялась по темной винтовой лестнице на третий этаж и пошла вдоль длинного коридора. Ее «апартаменты» располагались в самом конце, аккурат напротив обувного цеха. На самом же деле цех был всего лишь крохотной каморкой с маленьким окошком, выходящим на загаженный внутренний двор театра. Это убогое помещение было заставлено до самого потолка стеллажами с ботинками, туфлями и сапогами. На свободном пространстве помещались стол, два колченогих стула и стремянка. В полный рост разогнуться было невозможно, так как через всю комнатушку тянулись веревки с выстиранными портянками для кирзовых сапог от спектакля «Соловьиная ночь», исполнявшегося по утрам суббот и воскресений для школьников.

Дверь была открыта настежь, оттуда доносились ставшие вдруг родными голоса.

«Ну, наконец-то! Вот кто меня не бросит и действительно поможет».

И, забыв, куда собиралась, Любанька устремилась к обувщицам.

— И что же теперь будет? — слышалось в коридоре из затхлой комнатенки.

— А я знаю?! Достал меня этот лауреат долбаный своей подагрой! Я его боты сраные двое суток на растяжке держала. Ну, сама погляди — слон же влезет! А он, гад, телегу на меня завпосту накатал, что я — нет, ты только представь, — что я их сама на толстый носок у нас в цехе разнашиваю! Это с моим-то тридцать пятым размером его сорок второй. Ну, это ж до какого маразма надо дойти, чтобы такое придумать!..

— Ой, девки, я, кажется, влипла! — своим неожиданным появлением Любка прервала этот профессиональный диалог, и, осекшись на полуслове, обувщицы в полном недоумении уставились на взъерошенную артистку.

Не услышав в ответ доброго слова, Любка часто замигала, засопела и, наконец, заревела.

Она работала в этом театре всего год, держалась практически на волоске — и вдруг такое…

— Задержка уже почти месяц. Что делать-то?

Девки, в действительности оказавшиеся двумя тетками средних лет, были единственными Любанькиными подругами. Хотя ее и взяли в этот театр сразу после института, ролей ей не давали, держали в бесконечных массовках в отличие от ее однокурсников. А потому в их компании она чувствовала себя неуютно и считала, что пала жертвой интриг. Дело в том, что все основные роли в театре исполняла народная артистка, к тому же кинозвезда. Она являла собой тот тип роскошной кустодиевской красавицы, который неодолимо влек к себе мужчин и вызывал безоговорочное доверие у женщин. Любанька, габаритами превосходившая Нателлу Герасимовну, совершенно искренне полагала, что она с чей одного плана, и потому, думала она, не пора ли старушке уступить дорогу ей, молодой и рьяной, белокурой красавице Любаньке, после чего удалиться на покой. Или хотя бы перейти во второй состав. Кстати сказать, «старушке» было всего тридцать два года, но она уже имела звание и была лауреатом Государственной премии. Зато рядом с обувными костюмершами Нинусиком и Танюсиком Любка была настоящей артисткой, так, во всяком случае, ей казалось.

— Говна-то… — меланхолично прогудела баском Танюсик. — Может, еще обойдется. В первый раз, что ли?

— Ну, вы чего? Ясное дело, в первый… — обиделась Любка. Потом задумалась. — Я в консультацию ходила. Говорят — верняк. Залетела я, девки.

Любанька вытащила из кармана грязный носовой платок, плюнула в него и стала стирать растекшуюся под глазами тушь.

— А кто папаша-то? — ехидно поинтересовалась Нинусик и выпустила вонючий табачный дым прямо в хорошенькое Любанькино личико.