Тридцать три - нос утри
Шрифт:
– Мама.
Винька удивленно примолк. Кудрявая поняла.
– Мама ведь не всегда была сторожем...
– А... кем?
– Она в клубе работала и в библиотеке... А потом мы сюда к бабушке в эвакуацию приехали из Дмитрова. Тут уж какая работа нашлась, такая и ладно...
Винька чуял: что-то здесь не так. Но с расспросами не лез. И про отца Кудрявую не спрашивал. А однажды бабушка проговорилась, что отец умер еще до войны и даже до рождения Кудрявой, за два месяца.
– Ниночка тогда так изводилась, бедная. Может, потому Валечка и
Что “в одночасье”, было неясно. И Винька подумал: “Может, тоже синие фуражки ?”
Незадолго до Нового года бабушка попросила:
– Не мог бы ты, Виню шка, нынче заночевать у нас? Меня вечером в гости позвали, друзья-подруги собираются, что были в санитарном поезде, а Нина опять на дежурство уйдет. А Валентина-то наша такая трусиха, если за окнами темно, ни за что одна дома сидеть не будет...
Винька обмер. Представил сразу это “за окнами темно”. И заснеженную халупу на отшибе от всякого другого жилья. А если еще и свет отключат на ночь? Такое в ту пору случалось нередко.
Звонким от искусственной храбрости голосом он пообещал:
– Я... ладно! Конечно!
– Дома-то отпустят?
Тут бы и спохватиться: “Ой, я не знаю... Могут не отпустить. Мама за меня всегда так беспокоится”. Но черт его дернул за язык:
– Людмила отпустит! Я все равно сегодня хотел у нее спать.
Людмила, конечно, отпустила:
– Давай охраняй свою Кудрявую. Дело рыцарское.
Ей-то что! Хорошо ей в доме, полном людей...
К Зуевым Винька отправился в восьмом часу. По оврагу идти было не страшно, светила круглая луна. Да и Людмила, накинув пальто, долго смотрела с “палубы” Виньке вслед. И лыжи так весело: хрусть-скрип, хрусть-скрип. Не робей, мол.
Бабушка накормила Виньку и Кудрявую вареной картошкой с молоком, постелила Виньке на узкой, “Ниночкиной” кровати и ушла. Сказала на прощанье:
– К полуночи приду обязательно. А вы допоздна не сидите, ложитесь спать, я дверь своим ключом отопру...
Винька и Кудрявая сели в комнате к столу – плести корзинки и мастерить из фольги цепи для елки.
– Кудрявая, включи радио. Погромче.
– Ага, включи... У нас его отцепили, потому что за три месяца не плачено...
“Начинается”, – обреченно подумал Винька. И даже разозлился на Кудрявую. Про себя, конечно.
– Винь, ты чего молчишь?
– А чего говорить-то?
– Винь, ты что-нибудь говори... А то мне кажется, будто по чердаку кто-то ходит. Скрипит...
И Винька тут же услышал: скрипит, ходит...
– Это... балки скрипят от мороза.
– А если не балки?
– Ты всегда такая ненормальная? Ну, кто там может быть? Медведь, что ли?!
– Я не знаю... А вдруг воры?
– Что у вас воровать-то! – в сердцах выдал Винька.
– Не знаю... Может, пианино.
Виньке сквозь страх сделалось
– Попробуй вытащи его! – И захохотал старательно.
Кудрявая тоже засмеялась. Стало полегче. И они, посапывая от старания, закончили серебряную цепь, а потом начали вырезать из цветной бумаги флажки.
Но скоро Кудрявой показалось, что кто-то бродит под окнами. Может, и правда бродил...
– Ты своим ужасом хоть кого в могилу сведешь, – с жалобным отчаяньем сказал Винька.
Кудрявая сказала, что не надо про могилу. Потому что и так...
Винька пообещал отрезать ей язык. И подумал: “А прочный ли замок-то?”
...В наше время было бы проще: включи телевизор, и можно перед экраном позабыть о всех страхах. Если, конечно, не смотреть про гангстеров и привидения. Но в ту пору Винька о телевизорах читал только в фантастическом романе писателя Адамова “Изгнание владыки” (там они назывались “телевизефоны”).
Впрочем, телевизор все равно бы не работал. Потому что (вот какое же свинство – все несчастья одно к одному!) электричество все же выключили. Около девяти часов.
Лампочка погасла не сразу: бледнела медленно, будто умирала. Кудрявая несколько раз успела сказать “ой”. Сквозь морозные двойные стекла неторопливо вступил свет луны.
– Не ойкай, а говори, где спички!
Ушибаясь о стулья, они побежали на кухню. Коробок оказался на месте. Керосиновая лампа тоже нашлась – на подоконнике. Ломая спички, Винька зажег фитиль, поставил на горелку пузатое стекло. Желтый свет неохотно растекся по кухне, ходики на стене застучали подчеркнуто громко.
– Винь, давай в комнату не пойдем. Мне кажется, будто там кто-то...
– Сиди здесь, если такая бояка. А я пойду... – И пошел. Потому что еще хуже, если рядом пустая темная комната. И Кудрявая пошла, куда она денется-то? Опять сели к столу. И при свете лампы вырезали еще по флажку. Тени от рук и ножниц разлетались по стенам. Кудрявая ежилась.
Винька сказал с последней решительностью:
– Вот что! Ложись-ка спать! Залезешь с головой под одеяло, там не страшно.
– А ты?
– Я тоже.
Лампу гасить, конечно, не стали. Не глядя друг на друга, разделись, залезли в постели. Винькино одеяло было ватное, тяжелое. Он натянул его до макушки. Кудрявая шумно повозилась и затихла. И стало так беззвучно – до звона в ушах. И сквозь этот звон, сквозь ватную одеяльную плотность все равно слышались ходики на кухне. И скрип за окном.
А дома, у Людмилы, сейчас, наверно, все сидят на кухне, играют в лото или в подкидного. А тихий Никита негромко бренчит на мандолине...
Винька вздрогнул и подскочил: его взяли за плечо. Он перепуганно сел. Кудрявая стояла рядом – с голыми руками и ногами, в холщовой рубашонке до колен.
– Винь, можно я посижу рядышком? А то на чердаке опять...
Винька понял, что сейчас он как есть – в трусах и майке, даже без валенок – вышибет дверь и с воем помчится через овраг, в безопасный дом к сестре.