Тридцать три - нос утри
Шрифт:
Винька не обижался. До того ли! Он просто ничего не мог понять.
– А как он у вас-то оказался? Ферапонт!
– Наверно... в силу, так сказать, моей мнительности. И по стечению всяких обстоятельств... После нашей ночной беседы в библиотеке захотелось мне еще раз побывать на представлении нашего общего знакомого Циммеркнабе. Это в общем-то естественно... Ты меня там не заметил, а я видел все... И понял, что с Ферапонтом что-то неладно, раз он не вернулся после своих подвигов. А мне... видимо, это старческое чудачество, но тут уж ничего не поделаешь... мне кажется, что я в какой-то степени причастен к судьбе этого малыша. Будто отвечаю
Винька дышал виновато: он-то до этого не додумался.
– ...Я понимал, что тебя расспрашивать бесполезно: ты, небось, слово дал Ферапонту, что не выдашь его. Но я знал, что он у ребят на Зеленой Площадке. А там (представь себе!) живет моя двоюродная сестра, она – тетушка одного из этих сорванцов, твоих приятелей. Дальше было, как говорится. дело техники...
– Значит, это вы его увели?
– Да. Нашел, встретился, уговорил. Надо сказать, он довольно быстро доверился мне. Может, потому, что устал от неприкаянности. И, наверно, он уже чувствовал себя больным... Почти сразу, как мы пришли, он свалился с температурой. Может, простыл, когда ночевал под верандой, а может, нервная лихорадка, бывает такая от переживаний... А к вечеру – бред. Стало ему казаться, что ночью их фанерный театр обязательно сгорит и его документы погибнут... Ну, температуру я сбил аспирином, но страх его оказалось никак не сбить. Встает и бормочет: “Пойду за бумажником”. Пришлось мне сказать: “Лежи спокойно, я схожу сам и принесу”.
“Честное слово?” – говорит.
“Честное слово. Только объясни, где искать”...
Ну, а слово есть слово. К тому же, проснется, спросит, а я что скажу? Извини, мол, не нашел, не принес? Он тогда опять в свою лихорадку... Может, и мальчишество это, но я пошел... Ты с годами поймешь, что мальчишки сидят и во взрослых людях, даже в стариках, только прячутся до поры.
...Винька это потом и правда понял. Когда стал большим. Но в тот момент в нем просто не было никого, кроме мальчишки. И он искренне восхитился:
– В самом деле приключение!
И лишь потом встревожился:
– А бумажник-то нашли?
– Да. Вот он...
Винька переночевал у Петра Петровича на сдвинутых стульях, на постели из старого пальто. А рано утром умчался домой.
После завтрака он не выдержал, опять прибежал к Петру Петровичу.
Виньку беспокоило: как там Ферапонт? Утром он спал и жа ра у него не было. Но вдруг лихорадка вернулась?
Двери в доме были открыты. Петра Петровича не оказалось, наверно, ушел на работу.
Ферапонт сидел в постели, укрытый по пояс одеялом. На одеяле лежала какая-то растрепанная книжка. В руках у Ферапонта был деревянный Винькин меч. Ферапонт им помахивал.
– Здоро во, – неловко сказал Винька.
– Пр-ривет, – отозвался Ферапонт кукольным голоском. И глянул на Виньку вдоль оструганного клинка.
– Уже не болеешь?
– Все прошло. Петр Петрович велел только не вставать до обеда. И папиросы отобрал.
– Ну и правильно, – рассудил Винька. И подумал: “Если хочешь стать снова мальчишкой, зачем тебе папиросы?” Но сказать это не решился. Чтобы не сглазить.
– Надо передать Рудольфу, что ты нашелся.
– Да все я знаю!
– Я зайду к Нинусь, скажу ей, она передаст.
– Да Петр Петрович сам обещал в больницу сообшить, не суетись... А я, когда встану, тоже туда наведаюсь. Жалко его все-таки, расклеился мужик...
Винька украдкой, но внимательно вгляделся в лицо Ферапонта. Вчера оно казалось помолодевшим, а сегодня – такое, как обычно. Может, еще рано ждать результатов? Или что-то не получилось с колдовством?
Ферапонт, кажется, понимал уже, что ничего не получилось. Он бросил меч на одеяло, откинулся на подушку и сказал, глядя в потолок:
– Там на подоконнике сверток с твоими штанами и матроской. Возьми. Мне-то они больше не нужны... Только скажи матери, чтобы постирала, а то вдруг у меня что-то заразное.
“Мне они тоже не нужны”, – хотел сказать Винька. Но понял, что ни к чему пустые слова. Такая вдруг появилась печаль на маленьком лице Ферапонта.
Все так же глядя в потолок, Ферапонт проговорил:
– Колдовство было правильное. Просто у него не хватило сил. Потому что все во мне уже закостенело... по-взрослому... А все-таки это было хорошо...
– Что? – одними губами спросил Винька.
– Эти три дня...
– Значит, он так и не сделался мальчиком? – огорченно спросила Зинуля.
– Не сделался, – вздохнул Винцент Аркадьевич.
– А с Цим-мер-кумбе... кнабе... он помирился? – подал голос Вовка.
– Да... Но вместе они больше не работали. Рудольф Яковлевич вообще уже не выступал после того, как выписался из больницы. А выписался он лишь в сентябре. Видимо, после этого ему дали пенсию... А может, и не дали, не знаю. По крайней мере, он подрабатывал сторожем при Городском театре...
На задах у театра было такое место – двор не двор, сквер не сквер – где лежали разбитые гипсовые статуи и старые декорации. В теплое время Рудольф сидел там на солнышке часами. Стал будто меньше ростом, ссохшийся такой и пьяненький. К нему часто прибегали ребятишки из ближних кварталов, и тогда он оживлялся, развлекал ребят фокусами, рассказывал всякие истории... Мне даже кажется, что в такие минуты он был по-настоящему счастлив...
Кстати, при встречах с Винькой Рудольф Яковлевич несколько раз вспоминал, что должен ему двадцать пять рублей. “Ты ведь не виноват, что так все тогда вышло. Будет получка, отдам обязательно”. Винька неловко бомотал в ответ: “Да ну, вот еще...”
– Не отдал? – спросила Зинуля.
– Винька и не взял бы. Видел же, что Рудольф почти нищий...
– А Петр Петрович... он не заходил к нему? – насупленно спросил Вовка.
– Не могу сказать. Чего не знаю, того не знаю... А Ферапонт заглядывал. Они уже никогда больше не ссорились.
Ферапонт после всех этих историй поступил в большую труппу артистов-лилипутов, ездил с ними по стране, но к весне вернулся в наш город. Сперва поселился у Петра Петровича, а потом получил комнатку в доме здешнего пароходства. Потому что стал работать на пристани то ли радистом, то ли телеграфистом. Помните, Петр Петрович на первом же выступлении заметил, какой у Ферапонта слух! Когда тот отбивал чечетку... Слух и чувство ритма – это ведь самое главное для того, кто работает на телеграфном ключе, с азбукой Морзе... Ну вот, говорят, Ферапонт сделался просто виртуозом этого дела. Окончил там какие-то курсы – и пожалуйста. Ну, и Петр Петрович обучал его, разумеется.