Тридцать три - нос утри

Крапивин Владислав Петрович

И Вовка затолкал бочонок в узкий карман у колена.

Они пошли обратно и оказались в окраинном поселке, который назывался Бабарюха, на улице Лопатной (и кто придумывает такие названия?).

Винцент Аркадьевич показал на длинный приземистый дом, обитый коричневыми досками.

– Вот здесь жила потом Евдокия Федотовна. Тетя Дуся.... После того, как славная таверна “Адмирал Бенбоу” все-таки стала съезжать в овраг, они с сестрой, тетей Катей, перебрались сюда. То ли сняли квартиру, то ли купили половину дома, не

помню... Кстати, прожила тетя Дуся почти сто лет и умерла... постойте, в каком же году?

– Да ну тебя, дед, – надулась Зинуля. – У каждого твоего рассказа один конец: этот умер, эта умерла!

– А что поделаешь, дорогая! Я же рассказываю про давние дела. Время... Даже в лото нет числа больше девяноста. “Дед – девяносто лет”...

– Но тебе-то еще далеко до девяноста! – рассердилась Зинуля. – Чего ты!..

– А “чего я”?

– Ты смотри... это... не вздумай...

– Да, вы не вздумайте, – вдруг шепотом попросил Вовка. – Пожалуйста... – И взял Винцента Аркадьевича за рукав.

Винцент Аркадьевич слегка растерялся:

– Да? Что же... ладно... – Он помолчал, подумал на ходу и повторил: – Ну, ладно. Ладно...

Последние страницы

Винцент Аркадьевич Греев понимал, что не окончит своих воспоминаний. И дело даже не в возрасте. Он боялся, что через какое-то время работа пойдет туго, потому что станет ему не интересно.

Интересно было писать про дом над оврагом, про старую библиотеку (которая в нынешнее время опять стала церковью), про Кудрявую, Ферапонта, Рудольфа... А про дальнейшую жизнь – что?

Клавдия была не права. Он поездил и повидал немало. Бывал и в Париже, и в Лондоне, и даже в Люксембурге. То с делегациями ученых, то по путевкам. И встречался со многими знаменитыми людьми. Даже с президентами. Но мало ли авторов пишут про Париж и президентов!

С гораздо большим интересом он вспоминал Зеленую Площадку, рынок с театром-сараем и обрыв, под которым деловито двигались паровозы, вагоны и цистерны... И свой самодельный телескоп, в который Кудрявая, Владик и Винька смотрели на лунные кратеры. Через Глебкино стекло (значит, и Глебка был рядом!).

А поскольку Винцент Аркадьевич был человек добросовестный и все дела привык доводить до конца, написал он на всякий случай – заранее! – к воспоминаниям “Тени и шпалы” заключительную главу.

Глава эта довольно длинная, но вот ее последние страницы.

“...И все чаще снится опять, что мы с Глебкой встретились у непроглядной пограничной полосы. У Тьмы.

Я не вижу Глебку, но слышу, как он шепчет:

– Не бойся. Пройдем...

– Я и не боюсь...

Зачем я вру? Ведь я же боюсь. Очень. Но Глебка берет меня теплыми (как у Вовки Лавочкина) пальцами и ведет во мрак.

Не передать словами, как долго мы идем. Это лишь во сне может пройти тысяча лет. И ощущается именно

как тысяча...

Но “все проходит”, и мы видим свет. Сперва звездочку. Ту самую . Потом – синюю щель рассвета. И уже ни капельки не страшно.

Теперь я могу разглядеть Глебку и вижу, что мы одного роста. И понимаю, что я опять – Винька. Это не удивляет меня. Знаю, что так и должно быть.

Рассветает. Мы идем по высокой теплой траве. Я снял сандалии и беззаботно отбросил их. Трава мягко щекочет ноги. Пахнет клевером.

Я оглядываюсь по сторонам. Кое-где стоят большие многогранные пирамиды. Сквозь полупрозрачные грани можно разглядеть фигуры людей. Они кажутся застывшими.

Страха у меня нет, но людей этих жаль.

– Кто их туда посадил?

– Никто, – успокаивает Глебка. – Они сами... Это со стороны кажется, что каждый застыл в пирамиде. А на самом деле пирамид нет. Вернее, каждая из них – целый мир. И люди живут в них, как хотят.

– И у нас будут такие пирамиды?.. Миры...

– Они уже есть, только мы не замечаем... – Глебка вдруг смеется: – Да не думай об этом! Теперь – все хорошо. Ты еще многое увидишь впереди...

Мы выходим к широкому, но мелкому ручью – на песчаном дне видны редкие гальки. Глебка начинает подворачивать свои мешковатые штаны. Значит, пойдем вброд? Ура...

Я обгоняю Глебку и ступаю в воду. По щиколотку, по колено. Прохладные струи закручиваются у ног.

Я оглядываюсь. Глебка идет следом. В очках его отражается заря. Совсем уже светло. Мы беремся за руки и выходим на другой берег.

– Ух ты, смотри... – Глебка приседает на корточки. По песку среди редких травинок идет черный и рогатый жук-великан.

Конечно, он не совсем черный, а с зеленым отливом. На его выпуклой спинке от встающего солнца зажигаются искорки. И мне известно, что каждая искорка – тоже громадный мир. В них есть свои Виньки и Глебки...

Глебка нагибается так низко, что с него срываются очки. Я подхватываю их с песка.

– Это... те самые?

– Конечно...

– А как же... Ведь одно стекло осталось в телескопе. А здесь оба...

– Оно и в телескопе, и здесь... Ты пойми: в этом мире все немного не так ...

– А как?

– Узнаешь... – Это он говорит с хитринкой, и я верю, что все будет хорошо.

Глебка встал, взял очки, но надевать их не спешит. Глаза у него... такие хорошие глаза, что мне хочется сказать: “Не надевай”. Только неловко почему-то.

Глебка говорит:

– Вообще-то очки здесь не нужны. Я надел их просто так. Ну... чтобы ты узнал меня.

– Я бы и так узнал!

– Я на всякий случай...

Надо бы сказать: “Спасибо, Глебка”. Но вы же знаете, мальчишки не любят нежностей. Я беру у него очки, дышу на них, потом протираю подолом ковбойки.