Тридцать три удовольствия
Шрифт:
— Ночные гостьи, — обратил внимание Игорь в другую сторону. Бабочки, две или три, хлопая большими крыльями, то поднимались, то опускались, будто одна из них Бастшери, танцовщица фараона. Перелетали с одной стороны тропинки на другую.
— Среди множества веков, последовавших после Рамсеса, — наконец продолжил свою историю Ардалион, — время от времени вновь возникает и пропадает таинственный образ женщины-губительницы Бастшери. Цветов, брошенных на могилы погубленных ею сладострастников, хватило бы, чтобы завалить доверху весь этот парк. Поднявшихся из гроба, этих несчастных пленников любви можно было бы выстроить в тройном оцеплении вокруг Кремля. Высоко стояли некоторые из них в общественном положении, другие просто славились мужеством, красотой, силой. Иль де Прэнс, герцог французский, умирая в тринадцатом веке, оставил записку, в которой четко обозначил, что сгубила его
Звезды Каира будто разом высветились в небе над нами, рассыпавшись бессчетно вокруг всех выше восходящего Тота. Похожие на серебряные монеты крупного достоинства. На виноград, если хотите. Спелый и тяжелый виноград, поблескивающий бочками своих ягод, но никак не на «спелый барбарис», как у Гумилева, и тем не менее, Николка, взглянув на небо, воспользовался минутой, пока Ардалион Иванович прикуривал сигарету, и произнес:
— Барбарис!
И никто не стал с ним спорить, а Ардалион продолжил:
— Помню, какое странное чувство ирреальности я испытал, когда мне раздобыли книгу, где приводились свидетельства инквизиции о пытках и казнях еретиков в четырнадцатом столетии. Я нашел место, отмеченное и переведенное с латыни специально для меня одним ученым, и чуть не свихнулся. «Воскликнул же сей гнусный еретик Хуан Батиста Малаведа, когда взошел на священный костер инквизиции, омерзительные слова. „Выше, — кричал он, — выше вздымайся пламя в честь великой колдуньи Бастхотеп!” Горя в огне, весь охваченный пламенем, он продолжал выкрикивать это мерзостное имя, так что многие могли его услышать и точно запомнить». И чем больше получал я свидетельств, тем сильнее убеждался в существовании Бастшери. Глубже и глубже проникал я в архивы. Смерти, вызванные соитиями с таинственной вечной египтянкой, уже исчислялись десятками, не хватало только свидетельств недавнего прошлого, но, наконец, нашлись и таковые. Жизнь одного американца по имени Роберт Дэй окончилась два года назад в одной из каирских гостиниц, а перед смертью он отправил жене в Лос-Анджелес письмо, а в нем стихотворение:
Прими мою душу хоть ты. Господь от меня отказался. Обет верности я не смог соблюсти. Мой смертный час — с Бастшери.Вольный перевод, но почти точный. Что бы там ни было, но о странной смерти Роберта Дэя написали лос-анджелесские газеты, и я получил неопровержимое доказательство, что либо Бастшери и впрямь существует, либо существует некая древняя секта, члены которой именуют себя ее именем. Ни то, ни другое нельзя терпеть, и я решил, что мы обязательно найдем врага человечества и обезвредим. Случилось так, что тут-то я и познакомился с одним изобретателем, сделавшим для меня этот прибор. Какие бы женщины не прошли мимо меня, ни на одну он не среагирует, только на эту гадину. Печали и горести, связанные с присутствием в мире этой женщины, подходят к завершению. Униженья, паденья и смерти сотен загубленных мужчин будут отмщены. Не жить больше гадюке. Выпали ее последние сроки. На чуткий прибор воздействует волна моей бессознательной эмоции, когда я не сознанием, а подсознанием ощущаю близкое присутствие той, на которую нацелен, как сеттер на дичь. Долю погрешности, конечно, нельзя не принимать во внимание, но абсолютно точных приборов вообще нет в мире, а уж тем более такого класса и предназначения, как этот. Мне и в голову не могло прийти, что такое возможно, хотя, с другой стороны, прибор гениально прост. Не знаю, уж из чего сделана эта черненькая пластинка, но она четко срабатывает, фиксируя самую главную эмоцию человека,
— Вновь с чертовщиной, — заметил врач.
— Войду я в те кустики на секунду, — Ардалион Иванович удалился.
— Такой закрутки у нас еще не бывало, — сказал Николка.
— Же ву при, — поморщился я. — Лунной ночью из египетских гробниц встают тени. Ночью их точнее можно назвать не тени, а светотени. Под джин и коньяк мы, конечно, получим свои тридцать три, но мне кажется, старик малость перезакрутил.
— Пальмы, однако, он предоставил нам настоящие, Египет тоже в натуральную величину, чего еще надо? — возразил мне Николай.
— И правильно, пусть чудит старик, — сказал Игорь, — а наше дело не перечить, потому что и впрямь — очень хороши пальмы, и эти, огромные…
— Платаны, — подсказал я.
— Эзбекие, — сказал Николка, — когда б еще мы его увидели?
Как раз и Ардалион возвратился. Странно, но рассказанная им история всех нас отрезвила, вселив в души некую неясную тревогу. Ровно полчаса понадобилось Тетке на раскрытие своего сюжета, а мы словно и не пили ничего.
Десять или девять арабчат появились в парке, но пока не могли решить, стоит ли подходить к нам клянчить «уан баунд». Лет по семь, по восемь арабчата.
— Прошло, однако, чувство хорошей интуиции, — сказал я с досадой.
— И время, — добавил Игорь. — Не пора ли назад?
Могу сказать, что возвращение на другой берег Нила в нашу гостиницу вряд ли входит в число тридцати трех удовольствий. Не сразу мы могли определить, в какой части города находимся. Думать уже никому не хотелось, а имеющаяся на руках карта служила не очень верной подсказчицей. Я помню, как гудели ноги, «о пальмах, и о платанах, и о водопаде во мгле белевшем, как единорог» мы уже не вспоминали, мечтая лишь о том, чтобы лечь и уснуть.
И, наконец, пришли.
Вдруг оказалось, что я уже лежу в постели, погружаясь в сладкий, непреодолимый сон, в котором оказываюсь среди густого леса и кто-то меня зовет. Оглядываюсь по сторонам и вижу между деревьев какие-то пляшущие огоньки. Я иду на них, а они все удаляются и пляшут, пляшут и удаляются. Заслышав в их зовах нечто враждебное, я останавливаюсь. В гуденье стволов деревьев чувствуется приближение какой-то небывалой бури. Ветра порывы все сильней и сильней. В шуме листьев чудятся крики. Дальней молнией озаряется край небосвода. Речи быть не может, чтобы где-нибудь спастись от неминуемого бедствия. И вот обнаженная танцовщица выходит из-за дерева. В ужасающем молчаньи она приближается и приближается ко мне с ибисом в руках…
Ночи как не бывало — вскочив, я сидел в постели и смотрел, как в ванной чистит зубы Николка. Таинственное виденье, напугавшее меня, стремительно превращалось в карикатуру, сморщивалось, съеживалось, становилось смешным и банальным. Слово «ибис» — единственное, что не было смешным в этом сне, поскольку я хорошо помню: танцовщица держала в руках именно слово «ибис», а не самого ибиса.
— Эзбекие! — позвал я Николку, он оглянулся и продолжал чистить зубы. Да уж, чистюля он был патологический. Только минут десять уходило у него на чистку зубов. Десять, а то и больше минут — на умыванье, десять на бритье и пятнадцать на причесывание. Лет пять своей жизни, если сложить все минуты, Николка, должно быть, провел за утренним моционом чистки перышек.
— Но ты, карикатурист, вставай, завтрак давно начался, — отозвался историк. Хмурый вид его свидетельствовал о полной потере интуиции.
— Странник я, а не карикатурист.
Я встал и вышел на балкон. Снова светило солнце.
— Должен признаться, что ни на какую экскурсию ехать не хочется, — сообщил хмурый историк.
— Ехать, однако, надо, — сказал я. — Должен же ты, археолог, знаток древнего мира, хоть раз в жизни видеть пирамиды и кошку с лицом человека.
— Видеть мир должен каждый человек, независимо от профессии, — возразил Николка. — Моря, горы, города, памятники древности. И тем не менее мы большую часть времени видим все это лишь в воображении. Тучи, смотри-ка, — обратил он внимание на две маленькие тучки, бредущие в отдалении.