Тридцать три урода. Сборник
Шрифт:
Буркович говорит, что у Шульц вши в голове. Но это она из зависти, оттого что я подарила Шульц свою старую трубку для мыльных пузырей. Буркович я сказала, что купила трубку нарочно в игрушечном магазине.
Я люблю лгать. Все больше и больше. Это как-то заманчиво, и никогда не знаешь, к чему приведет и что из всего выйдет.
Шульц вышла первая в перемену. Следующий урок — немецкие переводы.
Вот ее тетрадка. Глазированной синей бумаги. Она раскрыта. В ней голубой листок пропускной бумаги, {47} к белой ленточке прикреплен большим букетиком
Не двигалась. Буркович тащила меня за рукав, но я рассердилась.
— Не пойду.
— С кем же я?.. Они все вместе. Я одна.
— Значит — заслужила.
Буркович злится и уходит.
Встаю. Гляжу кругом. Класс пуст. Хватаю тетрадку с незабудками. Из стола вырываю свой толстый брульон {48} . Сую туда тетрадь из глазированной синей бумаги и бегу стремглав из класса, длинным коридором, потом через всю рекреационную залу. Ныряю между парами, тройками, четверками нежно сплетшихся подруг, туда бегу — в ту длинную комнату с выдвижными ящиками, и в своем — заключаю пленницу с букетиком из незабудок.
Все собрались на урок немецкого перевода. И Шульц роется в своем столе, и краснеет, пыжится и уже плачет. Я присаживаюсь к ней, и обе мы перебираем ее чистенькие тетрадки и крепкие незапятнанные книжки.
— Вот она. Вот она!
— Да нэт, нэт! Это нэ та. Я ее оставила на столе. Она была готова…
— Не может быть: ты забыла ее дома! Смотри, смотри, там глубже справа что-то.
Входит учитель, и Шульц, рыдая, садится на место…
— Вы принесете тетрадку к следующему уроку. Если не найдется старой, то переведите мне двенадцать последних параграфов в новую тетрадь.
Дома в тот вечер мама не пришла молиться. Она уехала на обед. И я не видела ее в тот день.
На следующее утро в школе я вынула из своего ящика синюю глазированную тетрадь и раздирала ее долго по страничкам.
Как четко и ровно писала умница Шульц! Буковка к буковке. Я разрывала на клочки чистенькие, гладкие странички. Голубой бювар {49} с его ленточкой и картинкой я сохранила и через неделю уже прикрепила к своему чистописанию.
Шульц видела его. Шульц, глядя на меня пугливыми, совсем изумившимися глазами, бормотала:
— Это мое… это мой клакспапир {50} . Это из моей тэтрадки… Как так..
— Отец твой запек на нем безе!
Мой голос громкий на весь класс и мой взгляд дерзко-гордый поразили Шульц. Она молчит. Она даже верит чуду двойника в моей тетрадке.
А класс хохочет:
— Шульц, принеси нам пирожков из своей тетрадки. Шульц, Шульц.
— Шульц, ты меня обидела. Подари мне голубой гребешок!
Говорю резко и громче всех криков.
Шульц испуганно выпутывает из желтых, напомаженных волос круглый гребешок. Беру его и ломаю на кусочки. Швыряю далеко.
Сегодня воскресенье, и, наконец, могу играть с Володей в его детской. Но не до обедни.
Слоняюсь из угла в угол по коридору. В учебной играю со своим Бобиком, желтой канарейкой с вывихнутой лапкой. Он прыгает мне на голову, на палец, клюет из рук сухарь…
В церкви мама всегда плачет. В церкви всегда болит спина и приходится все время
Из церкви идем печальные все, потому что печальна мамочка. Мамочка живет для нас. Но у мамочки горе. Это мы знаем.
Скучен пирог, потому что у мамочки глаза заплаканы, и она улыбается пугливо.
Отца сегодня и за столом нет, потому за столом очень тихо и вяло, и мне не на что удивляться.
И наконец, завтрак окончен, и мы с братом в его детской. Большой клеенкой обтянутый стол подтащен к стене узким концом. Это еще только козлы и вместе с тем наш походный дом — мой кучерской и Володин кондукторский. Настоящий экипаж за стеной. Там за стеной целый вагон, где помещаются много десятков людей. Я их не вижу, конечно, но с ними часто приходится воевать кондуктору. Тогда он садится носом в самую стену и изображает жестами и словами очень взволнованные сцены. Ему трудно, конечно, в течение столь долгого пути, во много недель, справляться с почти целым народом, который мы перевозим на этих двадцати лошадях. Но так как он характера вообще прочного, то всегда снова хочет быть кондуктором.
Лошади-стулья все повернуты спинками-головами вперед, все хитро припряжены к ножкам стола, и в моих руках целый пук веревок-вожжей, искусно продернутых, и толстый извозчичий кнут с длинной бечевкой, привязанной к концу ремня.
Володя в желтом коленкоровом фраке и с коптящим и краской воняющим фонариком на груди.
Эта игра счастливая. Вся душа уходит в нее.
Сколько ужасов приключается по диким горным дорогам, где приходится иногда переплывать через потоки, подостлав доски под дом и пустив лошадей вброд! Или по нескольку дней проезжаешь под землей на бездонных глубинах горных туннелей. Или столкновения с дикими. Или разрушенный бурями путь… Или болезнь и смерть лошадей, или бунт пассажиров и суд, или…
День близится к вечеру. Смеркается. Скоро-скоро позовут одеваться к обеду…
По воскресеньям мы все обедаем внизу у дедушки. Это уже другое, но всегда неизменное, как и тот экипаж, перевозящий целый народ.
У дедушки мы — школа. Володя — мальчик, я — девочка, но я — царица. Я такая девочка, что все мальчики признали меня самой смелой и самой прекрасной из них всех, и я их царица. Володя — Чарли. Я — Люси. Дедушка — старый генерал, приглашающий школу.
У дедушки вкусный обед, потому что, кроме четвертого сладкого блюда, подается иногда и на второе сладкое блюдо. Что-то мягкое с сабайоном {51} .
Мы — дети, мы — школа, сидим в самом низу стола. Недалеко от нас противный двоюродный брат, сын тети Клавдии. Он меня ненавидит и следит, чем бы раздразнить.
Это, собственно, не двоюродный брат, а учитель из другой школы, наших врагов, которую мы презираем. Я сообщаю Володе — он мне всегда верит и покоряется — что нашего товарища Джека наказал директор мистер Чарли и посадил его в комнату с костями. Это карцер нашей школы. (Конечно, моя учебная.) Там в стенах замурованы человеческие кости. Но посреди рассказа я привскакиваю и объявляю Володе, что несносный шалун Эндрю опять залез под стол и щиплет меня за ногу.