Тридцатая любовь Марины
Шрифт:
Марина улыбнулась, поднесла листок к лицу. Строчки расплылись, бумага, казалось, пахнет мягкими Сашенькиными руками. Чего бы ни касались эти порывистые руки – все дотом источало светоносную ауру любви. Марина вспомнила ее податливые, нежно расккивающиеся губы, неумелый язычок, и горячая волна ожила под сердцем, вспенилась алым гребнем: сегодня Сашенька ночует у нее.
Прелюд кончился. Ученица вопросительно смотрела на Марину.
– Уже лучше. Теперь поиграй нашу гамму.
Марина спрятала листок и вдруг наткнулась на другой – знакомый, но давно считавшийся потерянным.
– Господи…
Девочка заиграла ми-мажорную гамму. Этот листок был совсем другим – аккуратным, надушенным, с бисерным изысканным почерком:
AVE MARINAСреди лесбийских смуглокожих девСияешь ты, как среди нимф – Венера.Феб осенил тебя, любовь тебе пропев,Склонились с трепетом Юнона и Церера.Наследница пленительной Сафо,Как ты прекрасна, голос твой так звучен.Любить тебя, весталочка, легко:Твой облик мною наизусть изучен:Изучены и губы, и глаза,Изгибы рук, прикосновенье пальцев.На клиторе твоем блестит слеза…Ты прелесть, ангел мой. Скорее мне отдайся…Марина усмехнулась и вздохнула.
Это писала Нина два года назад…
Поразительно. Оба стихотворения посвящались ей, в них говорилось в сущности одно и то же, но как далеки они были друг от друга! От неумелого Сашиного исходило тепло искреннего любовного безрассудства, когда при мысли о любимой сердце останавливается в груди, а мир дрожит и рассыпается калейдоскопической зыбью. Второе стихотворение источало холод рассудочного ума, цинично взвешивающего сердечную страсть, отринувшего Случай, как опасность потери своего Эго.
Спотыкаясь, гамма ползла вверх.
– Медленней, не спеши. Не бормочи, старайся следить за пальцами.
Марина спрятала Сашино посвящение, а Нинино разорвала и бросила в корзинку.
Дворник в юбке, накрошив льда. воткнул мокрый лом в снег и побрел за лопатой.
Марина посмотрела на часы. Без четверти три.
– Ну, ладно, Света. К следующему разу приготовишь начисто сонатину и прелюд. А дома… дома…
Подойдя к пианино, она полистала «Школу». Вот этюд этот разберешь сама. Запомнила?
–Да…
– Ну и хорошо.
Дверь робко приоткрылась, заглянули светлые кудряшки.
– Проходи, Олег.
Плоскогрудая Света стала собирать свои ноты в капроновую сумку.
Олег громко ввалился со щедро расстегнутым портфелем, шмыгая носом, пылая круглыми девичьими щеками. Тупорылые ботинки были мокрыми, низ форменных брюк – тоже. Галстук с крохотным, намертво затянутым узлом съехал набок.
– Господи, откуда ты? – улыбнулась Марина, кивнув уходящей Свете
– А я это… опаздывал… и это… – ответно улыбнулся он. хлюпнув носом.
Марина поправила ему галстук, чувствуя на расстоянии как пылает пухленькое красивое лицо.
Этот двенадцатилетний Адонис нравился ей У него были курчавые светло-каштановые волосы, девичьи черты, голубые
Помимо этого он был патологически глуп. Ленив и косноязычен, как и подобает классическому любовнику Венеры.
Олег порылся в растерзанном портфеле, выудил испачканную чернилами «Школу» и мятую тетрадь. Прислонившись к подоконнику и улыбаясь, Марина рассматривала его:
– Почему ты такой неряшливый, Олег?
–Да я просто спешил… вот…
– Ты всегда куда-то спешишь…
– Да нет… не всегда… иногда…
Он давно уже чувствовал ее расположение и носил невидимый венок любимчика с угловатой удалью, позволяя себе глупо шутить с Мариной и задушенно смеяться в собственный воротник.
При этом он безнадежно краснел и моргал своими густыми ресницами.
Его отец был стопроцентный прол – отливал что-то на Заводе Малогабаритных Компрессоров, в Доме культуры которого и преподавала музыку Марина.
Мать Олега заведовала овощной базой.
– Ну, как этюд? – спросила Марина, когда он сел за инструмент и привычно сгорбился, положив большие клешни рук на колени.
– Ну… я в начале там нормально… Марин Иванна… только это, в конце там… сложно немного…
– Что ж там сложного? – она подошла, поставила его «Школу» на пюпитр и нашла этюд.
Олег испуганно посмотрел в ноты, потер руки и робко начал.
Играл он неплохо, но природная лень не пускала дальше.
– Немного живее, не засыпай. – сразу подстегнула его Марина и безжалостно нажала на левое плечо, качнув вбок, – Свободней левую, басов не слышно совсем.
Во время игры он забывал обо всем, по-детски оттопыривал верхнюю губу и шлепал ресницами.
Глаза его округлялись, нежная шейка тянулась из школьного воротника.
– Пальцы, пальцы! – воскликнула Марина, клюнув ногтем исцарапанную крышку «Лиры», – Остановись. Опять путаница. Пятый, третий, первый, четвертый. Сыграй еще.
Он повторил.
– Теперь снова, только легче и свободней.
Он сыграл легче и свободней.
«Все может, если захочет. Как партия…» –подумала Марина, любуясь им, – «За таким вот теленочком и гонялась Хлоя по лесбосским лугам. Мой миленький дружок, лесбийский пастушок…»
Из его кудряшек выглядывала аппетитная розовая мочка.
Марина представила, как содрогнулся бы этот угловатый увалень, когда б ее губы втянули эту мочку, а язык и зубы с трех сторон сжали бы ее.
– Пауза! Пауза! Почему забываешь? Снова сыграй…
Он вернулся к началу.
«Интересно, есть у него волосики там. или нет еще?» – подумала она и. улыбаясь, представила, как, зажав в темный угол этого испуганно пылающего бутуза, стянула бы с него штаны с трусами и настойчивыми прикосновениями заставила б напрячься растущую из пухлого паха пушечку… Опустевший школьный спортивный зал гулко разносит Олегово хныканье и Маринин горячий шепот, поднятая ушедшим классом пыль еще висит в воздухе, запертую на швабру дверь дергает шатающийся по коридору лоботряс. Олег смолкает, покоряясь угрожающим ласкам. Марина валит его на рваныи кожаный мат, ее губы втягивают в себя терпко пахнущую головку, а рука властно забирает эластичные яички…