Тридцатая застава

Сикорский Януш

Заинтригованные политруки оживились, полагая, что станут свидетелями разговора с каким-то недисциплинированным пограничником, вызванным в штаб.

Но вошедший в кабинет белокурый молодой человек среднего роста, в костюме горожанина совершенно не походил на пограничника. Держался уверенно, с явным интересом рассматривал незнакомых командиров.

2

Поведение Ганса Брауница действительно было непринужденным. Легенда о политическом эмигранте тщательно разработана совместно со Шмитцем и казалась вполне вероятной. Главным

козырем в этой легенде была сфабрикованная абвером листовка, которой запасся Шмитц в школе Геллера. В ней упоминалось о пострадавшей от нацистов семье Брауницев.

Однако этот вариант был рассчитан лишь на случай неудачи, как дальний прицел. О судьбе Стручковского Шмитц ему ничего не сказал. Агент должен знать только свою задачу, так спокойнее. А задача все та же: наладить связь с резидентом. Просьба о политическом убежище — запасной ход. «Улик у вас, Ганс, никаких, чекисты ни к чему не смогут придраться. Есть все основания на успех, а тогда и займетесь главной задачей…»

Этим, должно быть, и объяснялось самоуверенное поведение агента на заставе и здесь, в штабе. Он с любопытством рассматривал командиров. Особенно понравились ему два молодых с красными звездами на рукавах гимнастерок. Обыкновенные люди и смотрят на него беззлобно, даже добродушно. А в школе столько наговорили им о чекистах, что он представлял их какими-то дикарями…

Когда конвоиры вышли. Кузнецов пригласил нарушителя, указывая жестом на стул:

— Садитесь, рассказывайте…

Нарушитель понял жест старшего командира, взглянул на стул, но продолжал стоять, повторяя уже известную версию:

— Их бин политише эмигрант, герман, Берлин, ферштейн?

— Не можете, значит, говорить по-русски? Что ж, поможем вам, — улыбнулся Кузнецов и вызвал переводчика. Когда тот вошел, майор повторил:

— Садитесь, рассказывайте, кто вы, откуда прибыли, зачем?

Услышав немецкую речь. Ганс начал быстро рассказывать, так что переводчик едва успевал за ним.

— Я счастлив, что попал наконец к нашим друзьям. Мы, немецкие рабочие, очень любим Советы, благодарны советским людям за их моральную поддержку в нашей борьбе против нацистов…

Его рассказ казался довольно правдоподобным и искренним, в отдельных местах даже голос прерывался не то от волнения, не то от радости, что удалось встретить людей, которые поймут его страдания и помогут в беде. Молодые политруки сочувственно поглядывали на возбужденное лицо Брауница, готовые подойти к нему и от всего сердца пожать руки, успокоить. Они так много читали о жертвах фашизма… Но почему у Кузнецова такое холодное, бесстрастное лицо? Странно: чуткий, отзывчивый, душевный человек — и такое безразличие к чужим страданиям…

— И все же непонятно, что вас заставило эмигрировать, — холодно прервал его Кузнецов.

— Но вы еще не знакомы с листовкой, я прошу перевести…

Переводчик прочитал по-русски содержание листовки. где действительно рассказывалось о гонениях на коммунистов и тех, кто им сочувствует. Упоминалась и семья Петера Брауница.

— О, мой добрый отец и бедная сестричка! Они

и сейчас в гестаповских застенках, в Старом Моабите… — При этих словах Ганс даже слезу смахнул. — Вам в свободной стране, конечно, трудно представить, каким пыткам они подвергают всех, кто против наци. Что же мне было делать? Вот и решил. Рискуя жизнью…

Он окончательно вошел в роль и уже не стеснялся слез. Голос его дрожал, прерывался. Байда и Лубенченко с волнением смотрели на эмигранта — вот она, жертва фашизма!

До чего довели, проклятые, человека!

А Кузнецов все тем же ровным, спокойным голосом продолжал выяснять обстоятельства семейной трагедии Брауницев.

— Выходит, ваш отец и сестра коммунисты?

— Отец — да, а о сестре не знаю… Сами понимаете, глубокое подполье…

— Но почему вы, стремясь к своим друзьям, как сами говорите, при встрече с этими друзьями бросились бежать обратно?

Ганс потупился.

— Конечно, глупо вышло. Но такой туман был, не мог разобраться, попал ли я туда, куда стремился всей душой А тут еще эта овчарка…

— Понятно. А теперь, господин Брауниц, или как там ваша настоящая фамилия, перейдем к делу, сказок довольно: давно ли со школьной скамьи, кто вас послал к нам, какое задание? Только правду говорите, без сказок!

— Я сказал истинную правду, господин майор! — взмолился Ганс, и это было первой ошибкой шпиона: откуда ему известны звания советских командиров?

— Напрасно упорствуете, молодой человек, — подключился Шумилов. — Идите отдыхать да хорошо обдумайте свое положение.

Когда нарушителя увели, Кузнецов обратился к политрукам:

— Итак, товарищи, ваше первое знакомство с противником состоялось. Как видите, в его арсенале много уловок, чтобы ввести нас в заблуждение…

— А теперь поезжайте на заставы, знакомьтесь с людьми, обстановкой, потом поговорим, — сказал Шумилов. посматривая на часы. — А нам с тобой, Петр Сергеевич, пора в райком. С ними и подъедем.

Через несколько минут тачанка тридцатой заставы, запряженная крепкими рыжими лошадьми, позванивая тарелками на ступицах, подкатила к двухэтажному зданию Збручского райкома партии. В скверике перед домом уже собрались члены бюро, актив. Среди них — Батаев, Голота и директор МТС Герасименко.

— Задерживаетесь, товарищи, а еще говорите, что пограничники — народ точный, — издали упрекнул Батаев командиров отряда и, прищурившись на Антона, спросил: — А это кто же с вами?

Байда соскочил с тачанки.

— Здравствуйте, Аркадий Никанорович! Не узнаете?

— Тебя? Ты что же, бисов сын, думал проскочить мимо райкома незамеченным, как тогда в Базавлуке? Хорош, нечего сказать! А я еще считал тебя своим лучшим воспитанником… — Он по-отечески обнял Антона, довольно улыбнулся — Да ладно, за давностью лет, как говорят юристы, обвинение снимается, прощаю. Выберешь время — заглядывай, Антон. Всегда рад тебя видеть. Симон Сергеевич, Григорий Петрович! — подозвал он Голоту и Герасименко, — Знакомьтесь, новый политрук заставы. Надеюсь, жить будете дружно…