Тридцатник, и только

Джуэлл Лайза

В памяти забрезжили отрывочные воспоминания о вчерашнем вечере. Текила за текилой у Надин. Подарки. Пиво рекой в баре «Леди Сомерсет». В полночь все набились в такси. Какой-то клуб где-то в центре. (Клуб? Да ведь он больше не ходит по клубам!) Опять текила. А потом танцы, танцы до утра… Господи, он, наверное, вел себя, как последний идиот. А эта девочка, совсем ребенок… Кейти! Ее зовут Кейти… Только она произносила свое имя на ирландский манер «Кейде». Он танцевал с ней и повторял, как заведенный: «Сегодня мой день рождения!» Потом что-то ели — карри? Черт, к тому времени уже начало светать, где они умудрились разыскать карри в такую пору?

И эта девушка, Кейти, была с ним. И… точно,

в ресторане Надин по какой-то причине — а скорее всего, без всякой причины, — наехала на Максвелла и давай выправлять его карму. Бедный Максвелл. Похоже, его дни сочтены. А что потом? Очевидно, взяли такси или как-то еще доехали. Больше он ничего не помнил.

Закутавшись в халат, Диг прошел на сверкавшую чистотой кухню от «Икеи» и заварил себе кофе. Включил ионизатор, закурил и погрузился в похмелье, пытаясь выловить из него еще какие-нибудь детали, но тщетно — лишь смутные образы и невнятные обрывки разговоров. Кофе и сигарета в сочетании с более чем реальной вонью изо рта довели его дыхание до критического состояния. Ему просто необходимо почистить зубы.

Водя щеткой, он рассматривал свое отражение в зеркале. Старая развалина, думал он, ни дать, ни взять. Пару лет назад, просыпаясь после бурной ночи, он еще, пусть и отдаленно, но походил на человека, а сейчас из зеркала в ванной на него смотрел мешок с костями — студенистые щеки с посеревшей жирной кожей, круги под глазами. Ему уже тридцать, и хотя молодость еще не кончилась, но большая ее часть осталась позади, и тело перестало быть его союзником, оно более не желает мириться с систематическим надругательством над собой. Мое тело требует отдыха, признал Диг, и в наказание за то, что вожделенного покоя никак не дождется, тело и выглядит по утрам столь омерзительно.

И все же, немного взбодрился Диг, разменяв четвертый десяток, ему грех жаловаться. Он живет насыщенной жизнью, у него полно верных друзей. Почти все знакомые его любят и уважают. Ему удается цеплять симпатичных девушек, у него есть квартира… маленькая, конечно, и шумная, и на третьем этаже без лифта, но зато — его собственность. У него есть работа, о которой он мечтал, — арт-директор в небольшой звукозаписывающей студии в Кэмдене… Верно, платят ему мало, а работает он много и не слишком успешно, но он доволен. В отличие от многих сверстников, он не потерял ни одного волоска, а живот у него гладкий и твердый. Его родители живут за углом, и он видится со своей драгоценной мамочкой раз-два в неделю. А вчера ему исполнилось тридцать.

Тридцать — это не так уж плохо.

А что? Даже замечательно.

От двадцати девяти почти ничем не отличается.

Глава вторая

Надин перевернулась набок, позволив огромным медвежьим лапам Максвелла сомкнуться вокруг нее в сонном объятии. От его кожи исходил приятный сладковатый запах, слегка отдававший средством после бритья. Она чувствовала, как волоски на его груди щекочут ей кожу, слышала гулкий мерный стук его сердца.

В спальню сквозь желто-красные индийские шторы лился солнечный свет; умиротворяющий утренний шум залетал в комнату летним бризом, обдавая Надин свежестью: где-то по соседству лаяла собака, ребенок обсуждал с матерью планы на выходные, машины трогались с места, хлопали двери.

— Чаю?

— Уф… Да, пожалуй.

Максвелл едва втиснулся в чересчур узкий для него халатик Надин из красного шелка и босыми ногами прошлепал на кухню. Надин вытянулась на ставшей просторной кровати и улыбнулась, слушая как Максвелл грохочет ящиками и посудой. За три месяца он так и не научился находить ложки, кружки и чайные пакетики сразу, не заглядывая предварительно во все шкафы.

Она включила радио, послушала

немного сбивчивые речи в прямом эфире Радио-5 и вдруг осознала, что, несмотря на остатки головной боли, засевшие вокруг висков, едва ощутимую тошноту в желудке и смутно постыдное воспоминание об очередной публичной ссоре с Максвеллом в ресторане прошлой ночью, чувствует себя необъяснимо и блаженно счастливой. Стояло субботнее утро, солнце сияло, мужчина на кухне заваривал для нее чай и ей некуда было спешить. Обычно Максвелл по выходным у нее не появлялся. Вчера она встретилась с ним лишь потому, что у Дига был день рождения, а Дигу Максвелл нравился, и он настоял, чтобы Надин его пригласила. Она не привыкла просыпаться по субботам рядом с мужчиной, и это оказалось очень приятным. Они могут провести целый день вдвоем: прогуляться, где-нибудь пообедать, почитать газеты. Или же вообще не вылезать из постели, смотреть телевизор, жевать бутерброды с беконом, болтать и заниматься сексом.

Вот одно из тех мгновений, решила Надин, одно их тех абсолютно прекрасных мгновений, которое обязательно следует вдохнуть полной грудью, задержать дыхание и впитать каждую его каплю, потому что это и называется «жить». А если ты только и делаешь, что тоскуешь по большому человеческому счастью, значит, ты упускаешь самое главное в жизни — вот такие мгновения.

— Держи, — Максвелл бесшумно опустил дымящиеся кружки на тумбочку. Кружки, отметила Надин, которыми сама она никогда не пользуется, разве что когда больше нечем; уродливые посудины, подарок матери, с пошлыми, потускневшими от десятилетнего мытья розочками и задвинутые в самый дальний угол шкафа, и только человек, напрочь лишенный художественного и эстетического чутья, мог выбрать их из двух десятков других, более привлекательных чашек. На Надин вдруг нахлынуло раздражение, и пузырек счастья с треском лопнул. Ну почему Максвелл настолько не совершенен? Неужто она требует слишком многого?

— Ради бога, Максвелл, — зажужжала она, — ну почему ты всегда выбираешь самые уродливые кружки?

— А? — растерялся Максвелл, но вместо вины Надин затопила злость.

— Неужели ты не замечал, — продолжала она, — что когда я завариваю чай, то пользуюсь кружками «Деко» или симпсоновскими, или «Саут-парк». Симпатичными кружками, понимаешь? Неужто ты не замечал, что я никогда — никогда! — не пользуюсь этими? — И она с отвращением ткнула пальцем в посудины.

Максвелл сконфуженно пожал плечами:

— А чем они плохи?

— Ха! Именно! Если ты не понимаешь, чем плохи эти кружки, то нам просто не о чем разговаривать. — Надин чувствовала, что ее заносит, но ничего не могла с собой поделать.

— Давай перелью в другие, — предложил он.

— Нет, Максвелл, — Надин вскочила. — Я не хочу, чтобы ты переливал в другие. Я лишь хочу, чтобы ты не выбирал эти. Чтобы ты испытывал к ним такое же отвращение, какое испытываю я. Чтобы, глядя на них, ты искренне жалел людей, которым владелец… — она подняла кружку и прочла надпись на донышке, — … фарфорового завода в Личфилде платит за то, что они расписывают эти посудины мерзкими цветочками, и, возможно, мнят себя при этом гениальными художниками. Вот чего я хочу от тебя, Максвелл.

От непомерного умственного напряжения добродушная физиономия Максвелла смялась в гармошку. Надин видела, что он старается, честно старается уразуметь, что же она пытается донести до него, и оттого рассвирепела еще сильнее. Она вела себя, как последняя стерва; настоящий мужчина предложил бы ей заткнуться подобру-поздорову. Но Максвелл не был настоящим мужчиной. Он растерянно вертел кружку, разглядывая со всех сторон с видом прилежного и совестливого ученика.

— Хм-м, — произнес он, — наверное, она немного простовата. И слегка старомодна…