Тригг и Командор
Шрифт:
— Вам неприятно слышать его исконное звучание?
— Тут дело не в высокой эстетике. Я не знаю почему, но, когда кто-нибудь поблизости, даже случайно, произносит этот эвфемизм вслух, мне даже под новый китель невесть откуда наползают вши, блохи и даже тараканы. Сегодня утром, кстати, обнаружил в сапоге одного черного таракана-прусака с большими выразительными усами. А потом и еще одного, но уже раздавленного. Вероятно, давеча вы как-то неосторожно обронили это слово, а бедные насекомые услышали и прибежали на зов. Пришлось
— Интересная взаимосвязь. Еще Карл Линней и Жан-Батист Ламарк много спорили по поводу природы сего феномена. Первый во главу угла ставил идейную составляющую, а второй отдавал первенство психологическим особенностям насекомых, точнее их легковерию и тяге к прекрасному.
— Простите, Тригг, я не очень разбираюсь в энтомологии.
Я лишь констатирую факт: как только речь заходит о каких-нибудь человеческих пакостях, так сразу образованнейшие люди начинают искать себе оправдания в этом самом термине.
И наоборот — стоит начать обсуждать сей «пр-гре», так сразу и пакость тут как тут. Сразу все в гости — и вши, и блохи, и тараканы. А ведь в запущенном состоянии дело может дойти и до нарушения воинской дисциплины.
В нашем корпусе такого, конечно, не бывало, но я слышал, что недавно у англичан в Индии дело даже дошло до эпидемии дизентерии. Они это слово выдумали, вот и пожинают плоды. Слава богу, что в русском языке нет ничего подобного, а то замаялись бы по докторам ходить… Так что, если говорить о запретах, я бы этот «пр-гре» запретил бы в первую очередь.
— Согласен с вами. Слово определенно лукавое и двусмысленное. И не только его надо бы запретить…
Тем не менее, первая реакция на любой запрет вызывает чувство раздражения. Особенно если речь идет о каком-либо новом запрете. Как это так? Вчера было можно, а сегодня уже нельзя.
Чем сложнее становится общество, тем больше становится этих запретов: религиозные догмы, гражданские кодексы, военные уставы и даже правила пользования ножом и вилкой на званом обеде.
— А в чем вы видите тождественность этих понятий — я про свободу и запреты?
— На первый взгляд кажется, что они противоположны. Однако если убрать запреты — свобода даже и не родится на свет. Никто о ней и не узнает никогда. Просто потому, что не будет точки отсчета.
Появление понятия «табу» является сигналом к пробуждению всех мыслительных процессов.
— Это точно. Во время дрейфа «Неустрашимого» по Меконгу мы как-то наткнулись на племя черных каннибалов племени мосога. Они спали прямо на земле, ели друг друга, гадили в реку и портили аппетит всей нашей экспедиции. Помнится, поручик Леопольдов потребовал от туземного вождя соблюдать гигиенические нормы и ввести запрет на все эти непотребства.
В качестве закрепляющего аргумента ему пришлось шарахнуть по персональной помойной куче вождя пару залпов из кормовых мортир. Его Величество Пармандекай Второй тут
— Очень яркая иллюстрация, барон. Серьезный и аргументированный запрет привел к новому витку развития цивилизации в долине Меконга.
Насколько мне известно, европейские исследователи Индокитая, которые сплавлялись по этой реке через несколько лет после вас, отмечали необычайную чистоплотность аборигенов тех мест, а также их глубокое уважение к тяжелой артиллерии.
Всем лингвистам-востоковедам известно, что слова: «Мортира, мортира!» — это самое восторженное женское восклицание во всей дельте Меконга. Обозначает оно предельную степень восхищения культурным собеседником и преклонения перед его ученостью.
— Я и не подозревал, что кормовые мортиры моего «Неустрашимого» внесут столь весомый вклад в словарный запас индокитайских каннибалов. А что это за европейские исследователи и лингвисты?
— Вы наверняка знакомы с ними — Александр Гумбольдт, Чарльз Дарвин и Давид Ливингстон.
— С Гумбольдтом я, кажется, пересекался в прихожей у старины Лейбница. Правда, там было довольно темно и я мог его легко перепутать с Дарвином, а может, и с Ливингстоном.
Как я понял, они тоже разглядели великую взаимосвязь запретов и свободы?
— Да, правда, каждый из них пришел к пониманию этого только после серии продолжительных путешествий, что не говорит об остроте их ума.
Зачем ездить за истиной куда-то далеко, если она всегда лежит на расстоянии вытянутой руки?
Достаточно только остановиться, сделать глубокий вдох и всерьез подумать о своем месте во Вселенной.
— Это точно. Какой-то древний грек, кажется, говорил — в путешествиях по городам и странам нет никакого смысла, если ты таскаешь на подошвах своих сапог одного и того же зануду.
— Похоже на Сократа. Это в его духе.
Я вот путешествую уже несколько тысяч лет и все эти годы лишь убеждаюсь в благости запретов для всех разумных созданий.
В музыке и в живописи эти запреты называют канонами. В жизни государства — законами.
В военном деле — уставами и так далее.
Запреты невозможно отменить, разве что только поменять на какой-то другой, новый запрет.
Я ведь, кажется, уже говорил вам, что являюсь дипломированным магистром естествознания?
— Кажется, да.
— Тогда поверьте мне на слово. В случае массовой замены одних табу на другие из окрестных болот всегда выползает вонюче-ядовитый туман.
И, хотя потом отдельным героям-подвижникам удается на время загнать его обратно под землю, он не исчезает навсегда — сидит в нижних слоях земной мантии и ждет следующей отмены табу на поверхности земной коры. Вижу это все от столетия к столетию. От континента к континенту.