Трилогия о Драко: Draco Dormiens, Draco Sinister, Draco Veritas
Шрифт:
Однако тот не испытывал ненависти, Драко не сомневался: люди не цепляются за тех, кого ненавидят, не доверяют себя на пути сквозь боль, способную привидеться только в ночном кошмаре, не дают поддержать в миг, когда подгибаются ноги… Пусть Гарри и не любил его — в хорошем смысле этого слова — однако же, верил Драко, нуждался в нём, а граница между этими чувствами и любовью казалась такой тонкой, что Млфой едва ли сумел бы провести её. Сквозь напоминающую сплетение металлической проволоки паутину опустошения и ужаса, которая причиняла Гарри невыносимую боль, он чувствовал: тот нуждается в нём. Боль,
— Если хочешь, я с лёгкостью помогу тебе забыть — конечно, если ты хочешь. А ты хочешь?
— Нет, — выпрямился Гарри. — Не хочу. Ты же не думаешь…
— Не проси меня что-то решать. Хочешь знать, что я думаю? Лучше б я его убил — я бы не принял это близко к сердцу, и мне ненавистно, насколько близко к сердцу это принимаешь ты. И всё же я считаю, тебе придётся снова это сделать — не могу же я каждый раз заставлять тебя забывать о случившемся?.. И мне не кажется, будто тебе постепенно станет легче, — возможно, нет. Но ведь лёгкость никогда не служила причиной твоего выбора верно? Ты не ждёшь лёгкости, ты даже где-то ненавидишь её. Я как-то уже говорил тебе об этом… Ты достаточно силён — силён, чтобы делать злые вещи. Просто не хочешь таким быть. Вот и всё.
— Я думал, ты делал это, перестав быть моим другом, — после паузы произнёс Гарри.
— Это не имеет никакого отношения к существу вопроса.
Гарри натянуто рассмеялся:
— Иногда мне бы даже хотелось, чтобы ты мне солгал. Хотя бы чуть-чуть.
— Неправда.
— Да… ты прав, — Гарри выпустил рубашку слизеринца, однако не двинулся с места. — Малфой?..
— Что?
— Силён, чтобы творить зло, и воплощение этого самого зла: есть ли разница?
— Не знаю, — поразмышляв мгновение о грани между поражением и смирением, ответил Драко. Кровь с рук Гарри теперь была и на нём: его кожа, одежда — теперь всё было в крови. Но это не имело значения. — Не знаю, Поттер. Действительно не знаю.
В полумраке Джинни увидела раскинутые, запутавшиеся в чёрной ткани руки — бледные и тонкие; поджатые к груди ноги, забрызганное чёрной кровью белое горло без всяких признаков пульса, сведённые судорогой пальцы. Руки Джинни онемели, и выскользнувшая палочка зацокала по полу — девушка кинулась к трупу, развернула его, схватив за плечо… и тут же, едва сдержав обдирающий горло крик, отдёрнула руку: с лица, настолько искажённого ужасом, что она едва поняла, кому оно принадлежит, уставились вытаращенные, вздувшиеся глаза. Впрочем, всё остальное — аляповатые заколки, путаница каштановых волос, поджатые губки были вполне узнаваемы. Пенси Паркинсон.
Явных повреждений Джинни не заметила, но всю блузку спереди заливала кровь, и от крови же слиплись эти каштановые локоны. У Джинни даже мелькнула мысль — не расстегнуть ли пуговицы, чтоб узнать, что же сделал Том, но… впрочем, какое теперь это имеет значение? Имело значение только одно: Пенси мертва.
Протянув руку, она осторожным движением, самыми кончиками пальцев закрыла ей глаза.
— Прости, — шепнула Джинни, но пустой пролёт лестницы тут подхватил даже этот шёпот, вернув его обратно странным,
— Не стоит плакать, Джинни… — её ли зрение затуманилось или же факелы сами собой замерцали при звуке этого негромкого, мягкого голоса. — Не стоит делать вид, будто тебя так взволновала её смерть — она же всегда тебя ненавидела. Она сама мне об этом сообщила. Перед тем, как я её убил.
О нет, недаром Джинни съела волеукрепляющий цветок: сейчас ей понадобилась вся сила воли — вся, до самой последней капли, — чтобы поднять голову и взглянуть на него. Он стоял на самом верху лестницы, где тень была гуще всего, — неяркий факел подсвечивал бледное лицо и руки, волосы цвета спелой пшеницы, губы, изогнутые в сладострастной улыбке, устремлённые на неё голодные глаза.
— Я знал, знал — ты придёшь, — зашептал он, и в глазах блеснуло удовлетворение. — Ты принадлежишь мне.
Ярость почти ослепила Джинни, и она побежала, кинулась вверх по ступеням — к нему, даже не подхватив потерянную палочку, судорожно сжимая пальцы и… упала — больно, сильно, разбив до синяков колени и ладони.
Там никого не было.
Девушка поднялась на ноги, закрутила головой — но Том пропал: она в одиночестве стояла на самом верху лестницы — над замершей в луже собственной крови Пенси Паркинсон и под огромной, тускло мерцающей люстрой — тихой и безжизненной, увешанной тёмно-красными хрустальными подвесками.
Я могу уйти, — подумала она. — Сбежать по лестнице, выскочить из дома — он не последует за мной…
Но… она не может так поступить: Том знал, что она вернётся — ведь она всегда к нему возвращалась, их связало чувство, куда более прочное, чем любовь. Ненависть. Чувство, которому всегда можно доверять, по словам Драко, — чувство, при помощи которого всегда можно понять, где ты.
Джинни расправила плечи и направилась в коридор.
Рон поднялся только до середины узкой каменной лестницы, когда дыхание начало срываться с губ облачками пара.
Надо же, мороз…
От страха за Гермиону кровь пульсировала в ушах — ступеньки были крутыми, он продрог до костей, когда, наконец, добрался до деревянной двери, распахнув которую оказался на площадке Северной Башни — ровной, упирающейся в зубчатое ограждение. Взирающее сверху небо выглядело мокрой галькой, резанул ветер, швырнув снежную крупу прямо в лицо; Рон защитил глаза рукой и крикнул:
— Гермиона!
Прошло довольно много времени, прежде чем кто-то откликнулся — сначала ему даже показалось, что он ошибся, приняв за голос вой ветра. Развернувшись, он увидел её — тёмную фигурку, прижавшуюся к стене внутренней башенки. Мгновением позже, он уже присел рядом с ней — съёжившейся, обнявшей голыми руками затянутые в джинсы ноги. Когда она взглянула на него, он увидел, что губы посинели.
— Рон, — неверным голосом произнесла она, — что… ч-что ты… — зубы клацали, не давая говорить. Рон сдёрнул с плеч свой синий плащ, обмотал ей вокруг плеч и потянул Гермиону вверх, помогая подняться на ноги.