Трилогия о королевском убийце

Хобб Робин

Послеобеденное время я снова провел с Ходд и упражнялся до тех пор, пока не почувствовал, что мой шест за время занятий таинственным образом удвоил вес. Потом были еда, постель и снова утренний подъем — и назад, под опеку Баррича. Дни мои были поглощены учебой, и даже немногие свободные от нее часы были заняты работой, связанной с моим обучением, — был ли это уход за моим снаряжением у Баррича или уборка оружейной Ходд. Вскоре я получил не один и не два, а целых три комплекта одежды, включая чулки, которые в один прекрасный день появились у меня на кровати. Два костюма были из хорошей ткани знакомого коричневого цвета, в которой, по-видимому, ходило большинство детей моего возраста, но третий — из тонкого синего сукна, с вышитой на груди тонкой серебряной нитью оленьей головой. У Баррича и солдат была эмблема скачущего

оленя. Оленью голову я видел только на камзолах Регала и Верити. Так что я смотрел на нее и удивлялся, как удивлялся и красному шву, прорезавшему эмблему по диагонали, прямо по вышивке.

— Это значит, что ты бастард, — отрезал Баррич в ответ на мой вопрос. — Признанной королевской крови, но все равно бастард. Вот и все. Это просто быстрый способ показать, что ты королевской крови, но неправильной линии. Если тебе не нравится, можешь переменить костюм. Я уверен, что король это позволит. Ты имеешь право на имя и герб.

— Имя?

— Конечно. Это очень просто. Бастарды нечасто встречаются в благородных домах, особенно в королевских семьях, но ты не первый и не последний.

Под предлогом того, что мне пора учиться обращаться с седлом, мы шли через мастерскую, разглядывая старое снаряжение. Сохранение и починка этих вещей были одной из самых странных прихотей Баррича.

— Придумай себе имя и герб, а потом попроси короля…

— Какое имя?

— Ну, какое хочешь. Твое нынешнее какое-то никудышное, вроде как подмоченное и заплесневевшее. Посмотрим, что можно придумать.

— Оно будет ненастоящим.

— Что? — Он протянул мне охапку пахучей кожи.

Я взял ее.

— Имя, которое я просто себе придумаю. Оно будет как будто не на самом деле мое.

— Так что же ты тогда собираешься делать?

Я вздохнул.

— Король должен назвать меня. Или ты, — я набрался смелости, — или мой отец. Ты не находишь?

— У тебя какие-то странные идеи. Ты подумай об этом немного сам и скоро найдешь имя, которое тебе подойдет.

— Фитц, — с горькой усмешкой сказал я.

Баррич не нашелся что ответить.

— Давай-ка лучше починим эту сбрую, — сказал он тихо.

Мы отнесли ее на скамейку и начали вытирать.

— Внебрачные дети не такая уж редкость, — заметил я. — И в городе родители дают им имена.

— В городе не редкость, — спустя некоторое время согласился Баррич. — Солдаты и матросы любят поразвлечься. Это нормально для обычных людей. Но не для знати. И не для того, у кого есть хоть капля гордости. Что бы ты подумал обо мне, когда был младше, если бы по ночам я ходил к девкам или приводил их в комнату? Как бы ты теперь смотрел на женщин? И на мужчин? Влюбляться, Фитц, дело хорошее, и никто не поскупится на поцелуй или два для молодой женщины. Но я видел, как это все бывает в Удачном. Торговцы приводят хорошеньких девушек и крепких юношей на рынок, как цыплят или картошку. И у детишек, которых эти юноши и девушки в конце концов зачинают, могут быть имена, зато у них нет многого другого. И, даже выйдя замуж или женившись, они не оставляют своих… привычек. Если я когда-нибудь найду достойную женщину, то захочу, чтобы она знала: я не буду заглядываться на других. И я захочу быть уверенным, что все мои дети — мои. — Баррич говорил почти страстно.

Я горестно посмотрел на него:

— Так что же случилось с моим отцом?

Баррич сник и вдруг показался мне очень усталым.

— Я не знаю, мальчик. Не знаю. Он был очень молод тогда, всего лет двадцати от роду. И очень далеко от дома, и пытался вынести непомерно тяжелую ношу. Это не извиняет его и не может служить веской причиной. Но это все, что мы знаем.

Так оно и было.

Моя жизнь катилась по накатанной колее. Случались вечера, которые я проводил в конюшне в обществе Баррича, и гораздо реже — вечера, которые я проводил в Большом зале, когда приезжали менестрели или кукольники. Очень редко мне удавалось удрать на вечер в город, но тогда я не высыпался, и на следующий день приходилось расплачиваться. В послеобеденное время со мною всегда занимался какой-нибудь учитель или инструктор. Я понял, что это мои летние занятия и что зимой меня ждет учение, связанное с перьями и буквами. Я был занят более, чем когда-либо за свою короткую жизнь. Но несмотря на такое плотное расписание, по большей части я был один.

Одиночество.

Оно

овладевало мной каждую ночь, когда я тщетно пытался найти маленький уютный уголок в моей большой кровати. Когда я спал над конюшнями у Баррича, мои ночи были сумбурными, сны наполнены вереском, теплом и усталым удовлетворением хорошо поработавших животных, которые спали внизу. Лошади и собаки видят сны — это знает всякий, кто хоть раз в жизни наблюдал за собакой, дергающейся и взлаивающей в пригрезившейся погоне. Их сны были похожи на легкий аромат свежеиспеченного хлеба. Но теперь, когда я был заперт в каменной комнате, у меня наконец нашлось время для всех этих болезненных снов, которые время от времени посещают каждого человека. У меня не было никакого теплого бока, к которому я мог бы прижаться, не было чувства, что брат или другой родич стоит в соседнем стойле. Вместо этого я лежал без сна и раздумывал о моем отце и моей матери и о том, как оба они с легкостью вычеркнули меня из своих жизней. Я слышал разговоры, которыми люди в замке так небрежно перекидывались над моей головой, и по-своему истолковывал их. Я думал о том, что будет со мной, когда я вырасту и старый король Шрюд умрет. Иногда я гадал, вспоминают ли меня Молли Расквашенный Нос и Керри или они приняли мое внезапное исчезновение так же легко, как неожиданное появление. Но по большей части я мучился одиночеством, потому что во всем огромном дворце не было никого, в ком я чувствовал бы друга. Только животные в конюшне, а Баррич не позволял мне привязаться к кому-либо из них.

Однажды вечером я лег в постель и долго терзался страхами и не мог уснуть, пока не провалился в тяжелый сон. Меня разбудил свет, упавший мне налицо, как бывало каждое утро, но я проснулся с уверенностью — что-то стряслось. Свет был желтым и колеблющимся, непохожим на яркое солнце, которое обычно просачивалось в мое окно. Я неохотно повернулся и открыл глаза.

Он стоял в изножье моей кровати, в руках у него был фонарь. Фонарь — это было само по себе странно, но больше, чем свет масляной лампы, меня удивило другое. Странным был человек, который ее держал. Одежда его была цвета некрашеной овечьей шерсти, вымытой только местами и очень давно. Его волосы и борода были примерно того же цвета и столь же неряшливы, что и наряд гостя. Несмотря на цвет его волос, я не смог определить, сколько ему лет. Бывают болезни, которые оставляют шрамы на лице человека, но такие отметины я видел впервые: множество крошечных ярко-розовых и красных следов, похожих на маленькие ожоги и лиловато-синих даже в желтом свете фонаря. Руки незнакомца, казалось, состояли только из костей и сухожилий, обернутых бумажно-белой кожей. Он смотрел на меня, и даже при свете фонаря глаза его были пронзительно-зелеными. Они напомнили мне глаза вышедшей на охоту кошки: та же смесь радостного задора и жестокости. Я натянул одеяло до самого подбородка.

— Ты проснулся, — сказал незнакомец. — Хорошо. Вставай и следуй за мной.

Он быстро отвернулся от моей постели и пошел к затемненному углу комнаты между очагом и стеной. Я не пошевелился. Он оглянулся на меня и поднял фонарь повыше.

— Поторапливайся, мальчик, — сказал он раздраженно и стукнул по спинке моей кровати палкой, на которую опирался.

Я вылез из постели и вздрогнул, когда мои босые ноги коснулись холодного пола. Я потянулся за одеждой, но незнакомец и не думал меня ждать. Он обернулся еще раз посмотреть, что меня задерживает, и этого пронзительного взгляда было достаточно, чтобы заставить меня бросить одежду и задрожать.

И я пошел за ним молча, в одной ночной рубашке, сам не понимая, почему это делаю. Только потому, что от меня этого потребовали. Я последовал за ним к двери, которой никогда раньше не было в моей комнате, и по узким ступеням винтовой лестницы, освещенной только фонарем в руке незнакомца. Ночной гость заслонял собой свет, и я шел в колеблющейся темноте, ощупывая ногой каждую ступеньку. Они были сделаны из холодного камня, сносившиеся, гладкие и удивительно однообразные. И они уходили вверх, вверх и вверх, пока мне не начало казаться, что мы уже забрались выше любой башни замка. Холодный ветер дул снизу, забираясь под мою рубашку и заставляя меня все больше и больше сжиматься, и не только от холода. Мы шли и шли, и наконец незнакомец открыл тяжелую дверь, которая тем не менее двигалась бесшумно и легко. Мы вошли в комнату.