Трилогия о Мирьям(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)
Шрифт:
Белая дверь с тоненькой черной ручкой бесшумно отворилась. Первой в ней показалась бабушкина голова. Маленькие холодные глазки смотрели с любопытством и одновременно со страхом ожидания какой-то неприятности или напасти.
Бабушкина тесная передняя была заставлена всякой всячиной. На стенах висели бумажные мешки с верхней одеждой, в углу привалились зонты, под вешалкой стояли галоши и грубого сукна тапочки, которые, казалось, для того и были созданы, чтобы передвигаться бесшумно и беречь полы. Но так как полы эти были до последнего сантиметра застелены пестрыми домоткаными половиками,
Как положено, все трое сняли в передней пыльные туфли и сунули ноги в суконные тапочки. При ходьбе в этих большущих тапочках девочкам приходилось скрючивать пальцы и волочить ноги по полу.
Надо всем в бабушкиной квартире довлела скука. Здесь ничего нельзя было трогать, нельзя было громко смеяться и шуметь. Даже смотреть в окно было неинтересно. За кухонным окном возвышалась торцовая стена соседнего дома с такими же кухонными окнами; комнатные окна выходили в тесный дворик. За двориком начинался хозяйский сад с его скучными прямыми дорожками, с подстриженной под яблонями травкой и белой скамейкой — Мирьям еще ни разу не видела, чтобы на ней когда-нибудь сидели люди.
Девочке больше нравился дедушкин сад с его таинственными тенистыми уголками, диковинным деревом, на котором росли ядовитые алые ягоды, и заросшими тропками; там, в высокой полевице, всегда мог притаиться какой-нибудь необычный зверь. А эти два гигантских каштана возле беседки! Мирьям могла без конца любоваться в весенних сумерках их роскошными соцветьями, простершимися в лиловатое небо.
А здешний сад бесприютный, в нем не укроешься. Еще хуже двор, где расстилается пожухлая, затоптанная травка и врыты в землю столбы — в стирочные дни между ними натягивают толстую веревку и развешивают белье. Двор — это единственное место, где разрешено находиться. Выходить на улицу — запрещено.
Когда Мирьям стояла посреди двора, с трех сторон она видела плотный, глухой дощатый забор, а с четвертой ее подпирала стена дома. Этот безрадостный вид быстро надоедал, и Мирьям ложилась на пожухлую травку, закладывала руки за голову и уставлялась в небо. Облака все плыли, и там, наверху, возникали образы то людей, то животных. Горные хребты перемещали свои вершины с места на место, и белые ледники ускользали все дальше, скрываясь за верхушками деревьев. Но когда вдали начинало погромыхивать, детей обязательно отзывали в комнату.
Единственное разнообразие в здешнюю жизнь вносили дни, когда жильцы устраивали стирку. Тогда Мирьям пробиралась в подвальный этаж, поближе к прачечной, и слушала, как жесткая щетка скребет материю, как шлепается в ванну для полоскания отстиранная простыня или полотенце, как плещется мыльная вода, которую сливают из лохани прямо на каменный пол. Пар устремляется из открытого окошка во двор, чуточку оживляя его. Но когда кто-нибудь развешивал белье или оно уже сохло на веревках, бабушка запрещала выходить из дому. Впрочем, на это уже можно было смотреть из окна. Казалось, что во дворе готовится к отплытию парусник, и ветер весело надувает паруса простынь и наволочек.
Вечером, когда детей уложили в бабушкиной продолговатой спальне на
— А кто тебе велел выходить за него замуж против моей воли! Теперь вот помогай и тебе и твоим детям, да еще кров вам давай! Или мне заботушки мало! Армильда учится в лицее — тоже немалая копейка уходит!
И бабушка начинала обычно перечислять, сколько всего требуется Армильде, называла цены, охала, что от шляпной мастерской доход не ахти какой.
В этих случаях мама терпеливо молчала, а бабушка все причитала да причитала.
И мама и бабушка думали, что дети давно спят и ничего не слышат. Лоори и впрямь дремала, зато Мирьям напрягала слух и во все глаза буравила взглядом потолок.
Бабушка наконец выговорилась и закончила:
— Беда и горе с тобой! Армильде надо учиться. И все валится на меня одну. Отец-то уже второй год как в могиле.
При этих словах мама принялась тихонько всхлипывать. И то верно, сладко ли ей быть чьим-то «бедой да горем», ведь и Мирьям сама не выносит, когда говорят, что она и Лоори «висят на шее».
Бабушка сразу зашикала на нее:
— Чего ты воешь? Еще услышит хозяин, подумает, что здесь бог знает что такое!
Бесконечно нудно тянулись дни в этой наполненной тихой серостью бабушкиной квартире. Особенно изводилась Мирьям, когда на улице шел дождь. Тогда нельзя было даже лечь спиной на траву и разглядывать небо, потому что в ненастье бабушка запрещала детям выходить. А у мамы в этом доме права голоса не было. Все они ели бабушкин хлеб и должны были слушаться ее — так заявила сама бабушка.
Скоро Мирьям начала ненавидеть все, что находилось в этой квартире. Тетину книжную полку, откуда нельзя было взять ни одной книги, даже тронуть; накрытый белоснежным покрывалом турецкий диван — на него нельзя было залезать с ногами, даже в чулках. И бесчисленные половики — стоило только чуть побегать, они тут же скользили и сбивались в кучу. И входную дверь — за ее замки, задвижки и цепочки, — самой пытаться выбраться отсюда было почти немыслимо…
Но самой противной казалась продолговатая бабушкина спальня с ее окном в одном конце и дверью — в другом, где стулья были сплошь заложены узлами чистого белья и свертками неглаженой одежды. Белье лежало и в изножье обеих железных кроватей, на одной из которых спала бабушка, а на другой — тетиной — временно располагались Лоори и Мирьям. Длинноногой Лоори в общем-то не было и места, чтобы вытянуться на кровати, — узлы с бельем оставались лежать в ногах и на ночь.
Каждое утро, часов около пяти, когда бабушка поднималась и включала на кухне лампочку без абажура, неизменно просыпалась и Мирьям. Яркий свет, который бил ей в глаза, мешал спать. Но бабушка упорно не закрывала дверь. Мирьям беспокойно ворочалась в постели и, засыпая на время, видела кошмарные сны с отвратительными гадами.
Лишь тогда, когда бледный утренний свет усиливался и бабушка выключала лампочку, Мирьям могла немного уснуть. Но вскоре начинали просыпаться остальные, и невыспавшейся Мирьям тоже приходилось вставать.