Тринадцать лет спустя
Шрифт:
Ни единой ноты в процессе работы я от Родиона не слышала. «Морозову» на рояле он мне не сыграл.
— Зачем? Все будет в голосах. У ударных инструментов. У сольной трубы. Не хочу, чтоб у тебя создалось превратное впечатление. Потерпи. Недолго осталось, — так говорил мне мой упрямый муж.
Большой зал консерватории. Он полон. Телевизионные камеры. Вспышки фотографов. Шелест переворачиваемых страниц программного буклета нынешнего вечера.
Борис Тевлин дает первый ауфт-такт.
Мощные удары литавр и церковных колоколов. Зал слушает каждую ноту с напряженнейшим вниманием. В паузах гробовое безмолвие. Сегодня простуженных нету. И так до самого конца сочинения. Последнее слово протопопа Аввакума «аминь» истаивает в тишине. Аплодисменты обрушиваются после мертвой
— Сегодня ты был гений. Как Блок после «Двенадцати», — говорит при мне Родион Тевлину. Его заклинание «пиши для хора» здорово сработало сегодня…
Я была захвачена партитурой моего упрямого мужа полностью. Всю оперу сидела не шелохнувшись. Даже спина затекла. От напряжения. Щемило сердце. Образы всех четырех персонажей получились трагичнейшими, ощутимыми, жизненными.
Судьба боярыни Морозовой вызвала у меня огромное сопереживание и сочувствие. Богатейшая женщина России, тридцатидевятилетняя красавица вдова, владевшая восемью тысячами крестьянских дворов, разъезжавшая в серебряной карете с двенадцатью лошадьми, по ее двору разгуливали павлины, — умерла от голода и жажды в зловонной земляной яме, поедаемая вшами. Вместе с верной покорной единоутробной сестрой княгиней Урусовой, матерью троих детей (вот вам и мои рассуждения о родственниках!).
После смерти Урусовой в яме страшен диалог Морозовой со стражником: «Рабе Христов, даждь ми калачика». — «Ни, госпоже, боюся». — «А ты дай мне хлебца, рабе Христов». — «Не смею». — «Ино принеси мне яблочко иль огурчик». — «Не смею…» Страж отказывает Морозовой даже в ее последней просьбе пойти на речку и выстирать там ее рубаху, чтобы умереть чистой. Все это я слышала в музыке Родиона. Через нее. «Боярыня Морозова» Щедрина — это редкая, редкая удача.
…На следующий день после концерта позвонил Андрей Эшпай. Он напомнил мне не теряющие никогда значения давние слова великого Паганини — «способным завидуют, талантливым мешают, а гениям мстят»…
А другой композитор, немец Регер, сказал однажды, что «качество композиторов, как и свиней, оценивается лишь после их смерти»…
Навечно так…
Подбираюсь к концу моих нынешних записок. Пора выходить на коду.
Что произошло с моим искусством балета за последние тринадцать лет, дарованных мне небом после первой книги? Изменился ли танец? Техника танцоров? Восприятие публики? Репертуар? Манера? Взаимоотношения с музыкой?
Первое, что скажу. Техника танца стремительно рванула вперед. Этому здорово помогли спорт и линолеум. Линолеум, которым покрывают теперь сцены театров. Повсеместно. На таком покрытии стало возможным исполнять любые мыслимые и немыслимые вращения, растяжки, пируэты, прыжки. Сцена перестала быть скользкой. Она перестала быть твоим врагом. Она стала другом. Конечно, я преувеличиваю. Врагом сцена никогда не была. Но всегда ее надо было задабривать. Поливать, канифолить. Напрягать взгляд, внимание, чтобы избежать предательской трещины или горбинки. Доски абсолютно ровными быть не могли. Да еще, глядишь, накануне прибивали к ним оперный царский трон или плакучую иву. Мы боялись вращений на полу. Того гляди зад занозишь. А теперь хореографы вовсю пользуют и этот прием. Ранения не будет. Канифоль подстраховывала, но одновременно и тормозила твое вращение. А теперь бери форс и крути хоть сто пируэтов. Если сможешь. Сцепление балетной туфли с линолеумом ныне оптимально комфортно.
Но дело не только в новом покрытии. Спорт, конечно, спорт оказал неимоверное влияние на балет.
Многие, помимо привычного балетного класса, стали разминаться на полу. Кое-кто вообще заменил класс длительным экзерсисом без балетной палки. В танец включились новые группы мышц, которые раньше почти не участвовали. В результате в теле, по существу, не осталось нетренированных мышц, связок и суставов. Для современных хореографов раздвинулись границы возможностей человеческого тела.
Меня корили
В спорте мировые достижения отмеряют секундомеры и компьютеры. Прыгунья Елена Исинбаева бьет рекорд за рекордом. Долей секунды и сантиметров в спорте достаточно для успеха. Но балет следует мерить иными категориями. Точным измерениям они не поддаются.
Хорошо, что нога уперлась в небо. Это красиво. Но красиво тогда, когда опорная нога точно перпендикулярна полу. Когда она бездвижна, как телеграфный столб. Но когда ее магнитом тянет к ноге «небесной» — красота ломается. И вертикальный шпагат превращается в самоцель. В чисто спортивное представление.
Когда смотрю последние годы балетные спектакли — в России или вдали от нее, — меня стало часто навещать чувство неудовлетворенности. Танцуют замечательно. Тела гнутся, как лозы из ивняка. Хоть корзины из них плети. Но все чаще тревожит мысль — понимает ли артист, зачем он на сцене? Он или она — безразлично. Только лишь для того, чтобы поразить зрителя техническими трюками, запредельным шагом, числом туров? Вот и уходишь из зала, забывая только что увиденное. Навсегда. Хотя вместе с публикой минутой ранее искренне рукоплескала демонстрации технического совершенства.
Но техникой сердца не растронешь. Не возьмешь за живое. Потому и множатся по миру, словно оправдывая эмоциональную пустоту и голый техницизм, современные постановщики симфоний номер пять, шесть, семь, восемь да сонат номер девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Движения, движения, сплошной черед абстрактных движений. Всегда сложных, трудновыполнимых, но совершенно не затрагивающих твою душу. Это ли балет? Мне такого балета мало.
Балет сильно засушился. А еще он здорово подрос. Это уже получше будет. Раньше высоких неохотно принимали в труппу, да и в школу. Партнера найти трудно. А теперь на кого ни глянь — все высоченные. Почти модели.
Сама я слыла высокой, хотя рост мой был 165 см. Сейчас он, увы, слегка уменьшился. Но всегда слышала — на сцене вы такая высокая!.. Отношу сие к пропорциям своего тела, длине рук и ног. Да и к тому, что всегда пользовала все пространство сцены. Как принято ныне у фигуристов, обкатывающих весь объем ледового стадиона. У них это считается признаком высокого класса. А у нас говорят — танцевать широко, то есть размах, амплитуда танца.
Музыкальностью танцоров награждает Бог. Или не награждает. Когда вижу танец между музыки — мучаюсь. Дирижеры льстиво тщатся угодить звезде. Темп шатается, словно пьяный. Немножко вперед. Надо попасть под ногу. Оттянуть конец. Как вам сегодня дирижировать — «слишком быстро» или «слишком медленно»?.. Бедные Чайковский и Прокофьев. Что с вами только не делают.
Сотни раз говорила я всякому — нужно танцевать музыку, а не под музыку. Музыка сама по себе — балерина сама по себе. Музыка ей не мешает. Столько раз говорила, что набила себе самой оскомину. Но эту простую истину исповедую и сегодня…
Эпилог
Прочла написанное. Вижу сама — временами нет-нет, да зазвучит в моих нынешних записках горькая нота обиды, жалобы моей на недобрых, нечестных людей. Осуждение их подлости, обмана и стяжательства. Хорошо ли это? Сколько замечательного и прекрасного произошло со мной за последние годы, сколько необыкновенных событий выпало на мою долю, со сколькими интересными, достойными людьми свела меня жизнь. Но видно, устроен так всякий человек — радости забываются быстрее, чем предательства. Гонишь плохое, заставляешь себя о хорошем думать, а все лезет в голову негатив. Не выходят занозы из сердца. Долго не выходят.