Тринадцать сеансов эфиризации
Шрифт:
Ничто не мешало усиленной работе его головы. Тишина, нарушенная однажды коротким треском, не прерывалась ни одним звуком. Казалось, эта тишина проникала в организм человека и наполняла его холодным, безразличным спокойствием. Это было почти абсолютное безмолвие, заставлявшее прислушиваться к себе. Действительно, тишину можно слышать, как звуки, и если прислушаться к ней, то нетрудно услышать тихий, размеренный шепот, о котором существует выражение: «шепчет тишина» и который объясняется приливами и движением крови.
Такая безусловная
— Ого! — скорее подумал, чем произнес молодой исследователь, овладевая собою. — Сегодня галлюцицинации выражаются очень ярко. Впрочем, это вполне естественно, потому что у меня не в порядке желудок, а моя маленькая лихорадка — чистая находка для моих воспитанников — микробов.
Точно такой же шум, похожий на порыв осеннего ветра, не производившего, однако, ни малейшего колебания воздуха, пронесся во второй раз, несколько тише и дальше от места, занимаемого Кощунским.
— Самообладание действует и на этот раз, как всегда, — сказал он. — Шум, заставший меня врасплох, казался для меня более сильным и близким, чем этот второй порыв, к которому я успел приготовиться и сосредоточить свое внимание. Так и запишем.
И Кощунский снова стал выводить строки своим бисерным почерком.
«Пять минут двенадцатого. Те же самые — комната, место и положение. Продолжительность пребывания в комнате 40 мин. 20 сек. Термометр 5,1° по R. (на 0,2° больше, что следует приписать горению свеч). Пульс несколько ускорен. Продолжаются галлюцинации слуха. Маленькое нервное возбуждение, выражающееся едва заметной дрожью и, как бы, инстинктивным желанием поместиться таким образом, чтобы сзади, за спиной, была сплошная стена, а не пустое пространство. Желание — как бы стратегического свойства — видеть опасность перед собой, а не пускать ее за свою спину. (Сравнить с одним из весьма характерных симптомов нейрастении — с боязнью пространства, в различных проявлениях этой боязни)… Что касается до проявлений…»
Работа Кощунского была прервана самым неожиданным образом. Двери, ведущие в соседнюю комнату, отворились с треском и почти грохотом и открыли зияющую темноту следующей комнаты.
Кощунский встал с места, потянулся и неторопливо направился к этой распахнутой на обе половинки, с вылинявшей краской, двери.
Когда он подошел к ней почти в упор и протянул руку, то рука эта встретила холодную и несколько сырую поверхность дерева.
— То-то и есть! — прошептал доктор. — Я всегда знал, что осязание служит человеку вернее, чем зрение. Наш зрительный аппарат слишком нежен и избалован… Надо, однако, принять меры…
Кощунский снова вернулся к письменному столу, взял склянку с нюхательной солью и поднес ее к носу.
Вдыхая в себя крепкие испарения соли, он не сводил
Тем не менее, действие нюхательной соли обнаружилось очень быстро. Как только доктор смахнул слезы, выступившие на глаза от усиленного вдыхания, он снова увидел дверь запертой.
— То-то и есть! — повторил он еще раз, как бы торжествуя победу материального над сверхъестественным.
Торжество его было, однако, непродолжительно.
Едва он снова сел в уютное, широкое кресло и наклонился над своей записной тетрадью, чтобы занести в нее описание победы нюхательной соли над игрой одурманенного воображения, как что-то, пришедшее извне, заставило его поднять глаза. Была минута, когда он боролся с собой и, с величайшим усилием воли, смотрел, не видя, на исписанные страницы тетради. Но одного мгновения, в течение которого он ослабил свое напряжение, было достаточно, чтобы он поднял глаза.
По другой стороне стола, в полутора аршинах от него, живого существа из плоти и крови, сидел странный фантом.
VI
Это была реальнейшая на вид и ярко освещенная свечами фигура маленького и сухощавого старика, одетого в бархатный халат коричневого цвета и старомодного покроя. Лицо старика поражало своим безжизненным цветом. — Анемия, — тотчас же отозвался в мозгу Кощунского доктор. Толстые, чувственные губы старика были совершенно бескровны. Старческие, слезящиеся, но еще довольно живые глаза призрака смотрели прямо и не мигая на Кощунского.
Творец новой теории призвал на помощь все свое самообладание, и оно не изменило ему и на этот раз.
— Не можете ли вы мне сказать, каким образом вы здесь очутились? — внезапно спросил Кощунский старика, и несколько хриплый голос его прозвучал странными нотами в мертвой тишине опустелого дома.
Старик добродушно улыбнулся.
— А что вы скажете, — продолжал Кощунский, постепенно овладевая собою, — если я немножко дезинфицирую вас вот этой жидкостью… — и при этих словах он направил на старика устьице пульверизатора, крепко нажав гуттаперчевый шарик. Распыленная жидкость опрыскала всю верхнюю часть фигуры.
Фантом с недовольным видом отряхнул лацканы своего халата, пожевал губами и неожиданно произнес:
— Вы противоречите своей теории.
Любопытство доктора взяло верх над его смущением и страхом; он облокотился обеими руками на стол, чтобы быть ближе к старику, и спросил:
— Каким образом?
— Ведь вы знаете, что я — не что иное, как призрак вашей же собственной фантазии. Зачем же вы, в таком случае, опрыскиваете меня этой гадостью? Вы должны действовать не на меня, а на себя, на свою нервную систему и, по возможности, парализировать действие микробов на ваш мозг.