Тринадцатая редакция. Найти и исполнить
Шрифт:
– И ты говоришь? – ухмыльнулась Галина. – Небось только того и ждёшь.
– Может быть, и не жду. Но говорю. Отвечаю, если меня спрашивают. Только людям такая правда отчего-то совсем не нравится. Им интересно, чтобы ты им и правду сказал, и не обидел при этом.
– Понятное желание, – протянула Марина. – Так говори им правду, не обижая.
– А мне так неинтересно. Хотите правды легко и задаром – получите. Либо ищите её сами, и тогда она не будет такой горькой.
– А они тебе в ответ – ну и вы получите, – расхохоталась Галина.
– Примерно. А мне это, как вы понимаете, совсем неинтересно!
– Не очень-то ты ценишь свою правду, – заметила Марина, – если не готов за неё ответить.
– Ответить – готов! – тут же
– Слабовата твоя правда, – припечатала Галина. – За настоящую правду и умереть не жалко.
– Ну всё, начинается унылая патетика, не люблю я этого, – нахмурился Йозеф. – Вы когда-нибудь пробовали умирать за свою правду, чтобы говорить такое?
– Вот, сегодня как раз пытались, да не удалось, – честно призналась Галина.
– И хорошо, что не удалось, – серьёзно сказал Йозеф, – успеете ещё умереть, недолго вам оста…
МММ…
Писатель вынужденно умолк, пережевывая уцелевшими зубами мокрый носовой платок.
– А кляп ему к лицу, – заметила Марина, окидывая взглядом притихшего скандалиста. – Может быть, так и оставим?
– Ещё чего выдумали! – с негодованием выплёвывая платок, прошамкал тот. – У меня сильно развито чувство противоречия. Если меня не желают слышать – уж я тогда точно не буду молчать. Ведь люди, как правило, не хотят слышать самое важное. То, на что они давно уже махнули рукой. Рукой, значит, махнули, а из сердца отпустить не смогли.
– А тебе-то до этого какое дело? – удивилась Марина.
– Интересно. Когда человека тюкнешь туда, где у него болит, он может повести себя нетипично. Иногда меня это развлекает.
– А ты всегда был таким говнюком? – неожиданно спросила Галина.
– Что ты, милая, не всегда. Я первые тридцать лет своей жизни был очень обаятельным. Старался всем понравиться, да. Ненавидел за это себя, а также всех, перед кем я приплясываю на задних лапках, – но продолжал быть хорошим парнем. Помню, ехал я в Ленинград, просыпался утром в поезде с перекошенной от злобы физиономией, вспоминал, что на перроне меня будут друзья поджидать, будь они неладны, и сразу же улыбочку включал, становился таким энергичным, славным, весёлым человеком. Один раз меня даже не узнали и в купе не хотели пускать: мол, бриться ушел вполне нормальный, хоть и хмурый, дядя, а явился ты, чучело счастливое.
– Как же ты так изменился? – недоверчиво поинтересовалась Галина, внимательно рассматривая отстиранную куртку на предмет наличия неучтённых пятен. Судя по всему, писательский мундир был теперь значительно чище, чем сегодня утром. – Один раз забыл натянуть маску. Вру. Просто не стал, ради эксперимента. Пришел на какой-то новогодний маскарад без маски, и мне очень понравилось.
– И как?
– Ну как. Теперь я всегда без маски. Но при галстуке, да. Друзей, конечно, стало меньше. Но и больше в то же время. Те, кто остался, – а их мало, а теперь ещё меньше, потому что все выпить не дураки. Ну так вот, с теми, кто остался, можно говорить долго, вдумчиво, по делу. И не вьются вокруг прихлебатели, которым сказать нечего, просто хочется разговор поддержать, потому что разговоры поддерживать, видите ли, положено. Ненавижу эти липкие социальные обязательства – когда люди разговаривают не потому, что им есть что сказать, а потому, что в данной ситуации положено молоть языком. Но самое главное, что со мной случилось после того, как я выбросил свою никчёмную добренькую маску, – это то, что я стал гораздо меньше ненавидеть людей. Парадокс? Когда я притворялся таким милым и славным парнем, мне на самом деле хотелось придушить всех-всех, и наподдать им ещё под зад ногой, некоторым ещё глаза выдавить, а кое-кому просто перегрызть горло. А стоило перестать прикидываться добряком – и всё. Не помню, когда мне в последний раз хотелось кого-то ударить. Гадости говорить – это да, это святое, но чтобы бить людей?
– Да, мы заметили, – кивнула Марина. – Тебя бьют, а ты лежишь и ждёшь, когда убьют окончательно. А в душе у тебя тем временем, оказывается, гармония царит. – Окончательно не убьют. Я ещё пока не поймал свою серебряную рыбку.
– Серебряную рыбку? – переспросила Марина. – Корюшку, что ли?
– Может быть, и корюшку. А вы разве не знаете эту сказку? Впрочем, конечно не знаете, я её сам только сегодня сочинил. Для вас, выходит, сочинил. Слушайте внимательно, повторять не буду. Я никогда не повторяю свои истории. Поймал, стало быть, старик рыбку. «Прости чего хочешь, – говорит она, – только помни. Я рыбка не золотая, я – серебряная». – «А какая разница? Желание-то ты выполняешь?» – удивился дед. «Выполняю, дедуля. Только это будет твоё последнее желание», – отвечает рыбка. Ну, старик подумал-подумал, загадал такое желание, ради которого и умереть не жалко. Рыбка его исполнила – и тут до него дошло, что оно было пустячным, а зато теперь у него появилось настоящее желание, и вот ради него-то как раз ему будет не жалко умереть. Подумать – подумал, и тут же умер ради предыдущего, пустячного.
– Значит Студент… – повернулась Галина к Марине.
– Никуда от нас не уйдёт, – отвечала ей сестра.
– Куда ж я от вас уйду? – по-своему понял их писатель. – Вы у меня всю одежду отобрали, связали меня тут своими колючими шерстяными платками и заперли в женской уборной. Просите, чего хотите! Всё исполню, если смогу, конечно!
– За утюгом бы сходить, – мечтательно произнесла Галина, разглядывая мокрую писательскую одежду, развешанную по открытым дверцам трёх ближайших кабинок.
– Не нужно меня утюгом! – испуганно съёжился в кресле Йозеф. – Я и так всё расскажу, вы спрашивайте, спрашивайте.
– Да чего у тебя спрашивать-то, ты и так уже всё выболтал, – презрительно отвечала Марина. – Я слышала, ты вроде никакой не иностранец, живёшь всю жизнь в Новгороде. Ну вот, например, скажи: Йозеф Бржижковский – это твоё настоящее имя? Нам, конечно, неинтересно, но…
– Не настоящее, – смущённо потупился писатель. – Меня вообще-то на самом деле зовут Родион Хвастунов. Но я буду вам очень признателен, если это останется между нами.
Ближе к вечеру, когда за окнами уже совсем стемнело и в коридоре Тринадцатой редакции стало тихо и пусто, почти как в открытом космосе, Шурик оторвался от очередной рукописи, устало прикрыл глаза – но тут же немедленно их открыл. Ему показалось, что все его бросили. Ушли, разбежались по своим делам, а он тут остался совсем один, как Робинзон на необитаемом острове. Или даже как Маленький Принц на своей планете. Маленький Принц, который сам не заметил, как вырос.
Где-то в подвале, конечно, корпит над своей операционной системой неутомимый Гумир, но он наверняка опять ушел в работу с головой, так что можно считать, что и его тут нет.
Шурик очень не любит оставаться один на один с Домом Мёртвого Хозяина. В такие моменты сразу же все нелепые слухи и городские легенды приобретают объём, цвет и запах, и становятся уже не легендами и слухами, а самой что ни на есть правдой жизни. Скрипнула где-то в коридоре дверь. Шурик вздрогнул, поспешно выключил компьютер и настольную лампу, мельком взглянул на идеально чистый стол Дениса, на всякий случай проверил, закрыто ли окно (чтобы не нарваться на штрафные санкции), затолкал рукопись в сумку и, опасливо оглядываясь, вышел в коридор. Во всех кабинетах было тихо и, скорее всего, безлюдно: сестры Гусевы так и не появлялись, Наташа убежала учиться, Цианид отправился на свидание, даже шеф куда-то ускользнул. Шурик мрачно шагал вперёд, в красках представляя, как он запутается в рукавах куртки в полутёмной приёмной, как несколько раз будет проверять, закрыто ли то, выключено ли сё, всё равно упустит самое главное, и завтра ему за это влетит по первое число.