Тринадцатая рота (Часть 3)

Бораненков Николай Егорович

– Иван Алексеич! Скорей! Скорей в сани. Бежим! Она подхватила его и, стреляя одной рукой по окну, из которого все еще бил пулемет, поспешила к саням. Вместе с подоспевшим кучером она положила тяжелораненого на солому, упала рядом сама.

– Иван Алексеич... Иван Алексеич. Как же вы так? Что же будет со мной?

Тройка взвилась на дыбы, рванула с места к угрюмо притихшему лесу. Снежная мгла, крутясь и завывая, белой простыней затягивала санную дорогу.

18. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ПАНАСА ЗАКОВЫРЧЕНКО И СЕМЕНА ГЛЕЧЕКА

Ранним зимним

утром тысяча девятьсот сорок третьего года жителей районного городка Хмельки, что на Волыни, любезно разбудил грохот прикладов и крики: "Шнель! Шнель! На площадь фюрера!"

Тетку Гапку, пришедшую в городок разузнать у родственников, нет ли весточки от Марийки, пригнали на площадь тоже. Она оказалась у самой трибуны той самой трибуны, где полтора года назад бургомистр Панас Заковырченко и голова управы Семен Глечек снаряжали в дорогу ее зятя Ивана Бабкина.

Ничего не изменилось на площади за минувшее время. Тот же бурьян вокруг, та же дощатая, засиженная воробьями трибуна... Только теперь на ней хозяйничали не полицаи, а офицеры гестапо, одетые в длинные зеленые шинели с меховыми воротниками. Одни стояли с автоматами наизготовку в оцеплении, другие торопились поскорее соорудить возле трибуны виселицу для двух петель. Визг пил, стук топоров, треск сухих досок далеко разносились в морозном воздухе. Плохо, наспех одетые старики, женщины, дети дрогли от страха и холода.

Со свирепым ревом к виселице подкатила тупорылая грузовая машина. В открытом кузове ее стояли раздетые до нижнего белья, босиком, с непокрытыми головами Панас Заковырченко и Семен Глечек.

– Господи! За что же их? Чем же они им не угодили?
– проговорила тетка Гапка, вставая на цыпочки, чтоб через головы впереди стоящих горожан получше разглядеть знакомого мельника и заведующего пивным ларьком.
– Они же так для них старались! Обоз в помощь хвюлеру снаряжали.

– А вот зараз послухаем. Послухаем, що тот толстый на комарьих ножках скаже, - отозвался согбенный дед в телячьем треухе.

На трибуну поднялся толстый офицер с забинтованной головой.

– Господа! Житель городок Хмелька!
– заговорил гестаповец.
– Лето сорок первый год на эта площадь фюрер вон те два саботажник, что стоял в машина, снаряжал команда помогайт фюрер.
– Гестаповец поднял над головой палец.
– О-о! Это был ловко работа, как это говоряйт, фикций! Ширма! Я долго вел охота за эта фикций, и он - мой работа имейт победа! Гестапо точно устанавливайт, что БЕИПСА они создавайт не помогайт фюрер, а вел саботаж, насмешка над фюрер.

– Что он сказал? Что сказал?
– переспросила Гапка.

– Ц-ц, тихо, - погрозил пальцем дедок в телячьем треухе. Склонясь к платку Гапки, прошептал: - Он сказав, що той обоз, що снаряжали останним литом, дулю Гитлеру показав. Ду-лю!

– Господи! Да неужто?!

– Да цыц ты! Слухай.

Офицер гестапо меж тем навалился грудью на перила трибуны и, показывая пальцем на стоявших в машине, закричал:

– И

эта швайн, русс свинья есть не бургомистр, не голова управ, а коммунист, русь партизан! Эта швайн не имеет полномочий президент, а ловко выполняйт работа секретарь райкома, то есть коммунист президент. И значайт мы именем фюрер и командований дойчланд армий будем господин Заковырченк и господин Глечек смертна казнь, то есть вешайт!

Офицер гестапо взмахнул черной кожаной перчаткой:

– Ваш последний слов, господин фикций бургомистр. Заковырченко подошел к краю машины, стряхнул снег с головы.

– Люди добры! Не треба слиз. Витряк на гори буде крутитись и без мене. Був бы я здоровий, тоди можно було б и оброниты слезу. А я ж дюже хворий. Я, громодяны, так много ел дюже смачных немецких эрзацив, шо нажив соби язву шлунку. Не треба було переидаты. Так шо со своею хворобой я б тильки мучився. А так я задоволеный. Про мене позаботився батька пфюрер и бачьте, шо прислав: и перекладину, и веревку, и руки завязав, щоб я сдуру не впирався. За це ж дюже дякуваты треба германского пфюрера. Це ж, громодяны, и е "новый порядок".

– Кончайт!
– крикнул гестаповец.

– Ще словечко, господин бригаденфюрер!
– попросил Заковырченко и, не дожидаясь разрешения, выкрикнул: - Жалко тилько, шо мы з вами, громодяны, не посидим бильше за бутылем у витряка. Але вы! Вы за мене чарочку пропустите и слухайте: то не лед трещит, не комар пищит, а наша ридна армия гроб загарбникам тащит!

Солдаты гестапо набросили на шею Заковырченко петлю, столкнули его с машины.

– Ваш последний слов, господин Глечек, - махнул перчаткой бригаденфюрер. Вы имейт что сказайт или не имейт?

– Да, есть, - будто очнувшись, встрепенулся Глечек.
– Позвольте мне, господин Поппе, огласить мой последний указ.

– Какой указ? Сообщайт!

– Так, мелочь. Недолго. Сей момент.
– Глечек откашлялся и выкрикнул громко, на всю площадь: - По поручению Хмельковского райкома партии и райисполкома в связи с разгромом фашистов под Сталинградом объявляю всенародный праздник!

Стоявший в машине гестаповец толкнул Глечека к петле, но Глечек ударом ноги сшиб гестаповца за борт и крикнул:

– Люди! Не забудьте открыть мой киоск. И подымите кружки! Выше кружки за наш советский порядок!

Тетка Гапка, уронив голову на чью-то грудь, заплакала.

– Звиняй мене, дурну бабу, Ивану-зятек. Звиняй, що не добру думку в голови держала о тебе и хлопцах твоих. Вечна слава вам, ридные наши!

– Цыц, дурна баба!
– толкнул Гапку в бок дедок в телячьем треухе.
– К чому панихиду заспивала? Ежака тоби пид спидныцу. Мабуть воны, ти хлопци, живи-здорови и зараз поспешают до нас с перемогою. А ты! Пидьмо, пидьмо видсыля, або прийдэ до дому твий зять Иван и никому буде жарыть яешню.

Он подхватил обессиленную, плачущую Гапку и повел ее из толпы.

Конец первой книги.

1941 - 1945, 1950 - 1973 гг.