Триптих в чёрно-белых тонах
Шрифт:
— Что тебе больше всего нравится? — спросил Савва.
Клавдия осмотрелась. Здесь фотографы представали, скорее, как художники, каждый со своим видением мира. Вот узкая улочка какого-то южного городка. От окна к противоположному балкону протянулись бельевые верёвки. На переднем плане развеваются на ветру, словно флаг повседневного быта, белые кальсоны. А вот бушующая красками картина стадиона, лица болельщиков расписаны под триколор французского стяга. А рядом райский уголок: изумрудная зелень и струящийся меж камней ручеёк, такой прозрачный,
Клавдия показала на него.
— Вот.
И тут её внимание привлекла соседняя фотография. Снимок обращал на себя внимание не яркостью и живописностью, а непонятностью. То ли решётка, то ли оконный переплёт. Молочно-белые квадраты в чёрной раме. А на них будто застывшие капли. Приглядевшись, Клавдия поняла, что это ступни.
— Что это? Ноги?
— Да. Пол из матового стекла. Вид снизу, — сказал Савва.
Теперь, когда смысл снимка открылся, он завораживал ещё больше. В нём таилась загадка.
— Пожалуй, эта фотография — самая интересная, — уверенно произнесла Клавдия.
— Что и требовалось доказать. Чёрно-белое видение мира. В искусстве это придаёт остроту. Ты не безнадёжна.
— Спасибо на добром слове. Ты что, позвал меня сюда, чтобы протестировать мой интеллект? Согласна, я дура, а ты о-очень умный.
— Не обижайся. Вообще-то я собирался показать тебе нечто другое.
Савва взял её за руку и повлёк назад. Они остановились перед чёрно-белым женским портретом. В снимке не было ничего примечательного, как, впрочем, и в самой женщине. Невыразительная внешность. Таких фотографий можно найти сотни в каждом семейном альбоме.
Клавдия пожала плечами.
— Ну и что? Если это очередная проверка, считай, что я её не выдержала. Я не понимаю, чему тут нравиться. Обычный снимок.
— А женщина? Тебе она нравится?
Девушка придирчиво оглядела портрет.
— Так себе.
— Между тем это знаменитая Коко Шанель. Женщина, от которой мужчины сходили с ума.
Клавдия посмотрела на фотографию с куда большим интересом.
— Это и есть Коко Шанель? Такая... — Клавдия не сразу нашла подходящее слово, — ...никакая. Что в ней все находили?
— Шарм и внутреннюю уверенность, что она красавица. Внешность — ничто. Важно, как ты себя ощущаешь. До тех пор пока ты считаешь себя пугалом, все будут о тебе того же мнения. Усекла?
— По-твоему, если я решу, что я неотразима, все прямо обалдеют от моей красоты? У людей что, зрение упадёт?
— А ты попробуй и увидишь.
— У меня со зрением всё в порядке. И с головой тоже.
— А по-моему, нет. Ты сплошной клубок комплексов. Тебе от них надо избавляться.
— Это как? Свободная любовь, что ли? — язвительно сказала Клавдия, вспомнив мамины уроки и рассуждения, что всем парням нужно только одно — затащить девчонку в постель. Теперь понятно, для чего умные рассуждения об имидже и приглашение на выставку. Да ещё и за билет заплатил. Щедрый какой!
— Решил, что такая,
— Ты что? Я же совсем не об этом, — опешил Савва.
— Знаю я, как не об этом. Что ты мне этой Шанелью тычешь? Она развратная.
Губы у Клавдии задрожали. На глаза навернулись слёзы. Она хотела убежать, но, неловко повернувшись, потеряла равновесие и ударилась лбом о стену, едва не сбив висевшую там фотографию. От собственной неловкости, боли и унижения она в бессилии опустилась на пол и, не сдерживая слёз, зарыдала. Савва присел рядом.
— Выслушай меня, пожалуйста. Я не думал ничего такого. Честно. Если хочешь, я никогда даже пальцем тебя не коснусь. Кто вбил тебе в голову всю эту чушь? Ты классная девчонка. Я просто хочу, чтобы ты сама это поняла. Почему ты мне не веришь?
Он все говорил и говорил. Его голос действовал на Клавдию успокаивающе. Обида и злость мало-помалу отступили. Савва обнял её за плечи и, утешая, гладил по волосам, совсем как это делала мама. Клавдия не находила в этом жесте ничего предосудительного. Она тихонько всхлипнула и затихла. Ей так хотелось верить в сладкую ложь, будто он может сделать из неё принцессу.
Внезапно Клавдия опомнилась, что они в зале не одни. В пору было провалиться от стыда. Она поспешно встала.
— Пойдем отсюда.
Они почти бегом покинули выставку. Клавдия остановилась, только когда Дом художников остался позади. Достав бумажный платочек, она шумно высморкалась.
— Ты думаешь, я дура?
— Угу. При стольких недостатках должно же у тебя быть хоть одно достоинство, — улыбнулся Савва.
— Как это? — не поняла Клавдия.
— Ну даже классики говорили, что ум в женщине — это недостаток. Соответственно глупость...
— Так, по-твоему, я дура? — с вызовом спросила Клавдия.
— Ну вот, опять не в точку. Я же тупой, намёков не понимаю. Замётано: ты умная, — улыбнулся Савва.
Он был забавный. Клавдия застенчиво улыбнулась:
— Я дура. Прости. Не знаю, что на меня нашло.
— Всё в порядке. На самом деле это нормально. Просто ты всю жизнь жила, как будто в скорлупе. Она так приросла к тебе, что стала панцирем, второй кожей. А теперь её надо сломать, чтобы наружу вышла ты настоящая.
— Я и есть настоящая.
— Нет, ты играешь не свою роль. Помнишь, как у Шекспира: «Надень личину, и личина прирастёт». Так вот на тебя надели не твою личину. Я просто хочу снять маску.
— Ты красиво говоришь. Но это всего лишь слова.
— Вначале было слово. И потом Шекспир — это же гениально! «Надень личину, и личина прирастёт». А что, если сделать наоборот? Ты когда-нибудь мечтала стать актрисой?
Клавдия покраснела, как будто её застали за чем-то постыдным. В детстве она иногда представляла себя артисткой, хотя при её внешности мечтать об этом было смешно. Савва сделал вид, что не заметил её смущения.