Триптих. Одиночество в Сети
Шрифт:
Да, на этом снимке она выглядела на все сто. Загорелая после отдыха на Балатоне. Похудевшая, после того как отравилась мороженым в Сопоте, и потрясающе причесанная Ивоной. Все ей говорили, что выглядит она прекрасно. Все, кроме секретарши. Но это было лучшее доказательство того, что на этом фотоснимке она действительно очень хороша.
Она приготовила мейл для него. Преобразовала фотографию в формат «jpg», чтобы файл был не слишком большим — таким вещам учил ее он, — и присоединила к письму. А перед уходом отослала.
Утром в понедельник она в очередной раз многое узнает про «восхитительный
Спускаясь в лифте, она подумала, как было бы здорово, если бы понедельник наступил уже сегодня вечером.
@5
Яцек, Компьютерный центр,
Институт Макса Планка, Гамбург
Он уже выходил, когда зазвонил телефон.
Была суббота, время перед полуночью, в центре пусто, так что звонить могла только жена. Ему не хотелось брать трубку. Он страшно устал, глаза слезились от непрестанного вглядывания в три монитора, к тому же он ощущал хорошо знакомую внутреннюю тревогу, которая неизменно посещала его, стоило выпить более десяти чашек кофе и выкурить две пачки сигарет. Он был в таком настроении, что ему совершенно не хотелось дважды выслушивать претензии жены: сперва по телефону, а вторично — когда переступит порог квартиры. В очередной раз он узнает, что он «никогда не бывает дома», что «Аня давно уже забыла, как он выглядит», что «ему надо было жениться на этих чертовых компьютерах» и что «все равно никто этого не оценит». Естественно, он не станет ей объяснять, что не мог не прийти, так как у них срочная работа, он обещал шефу, а в Калифорнии ждут и там абсолютно никого не интересует, что у них тут, в Гамбурге, на двое суток вылетел интернет и он был оторван от мира, как эскимос на льдине, и потому пришлось прийти сюда сегодня.
Внезапно на него накатила злость.
«А почему, собственно, не объяснить ей, чтобы поняла раз и навсегда? — подумал он. — Я тут надрываюсь, как карла, а она…»
Яцек вернулся к телефону с твердым намерением все ей наконец высказать. Поднял трубку. Но это был Якуб.
— Яцек, убери, пожалуйста, один мой мейл с сервера в Познани. Для меня это очень важно, — произнес он тихим, как всегда немножко печальным и хрипловатым голосом.
Если Якуб звонит в полночь, причем после пяти лет молчания, и сразу же после «доброго вечера» произносит такую фразу, значит, ему и вправду это очень нужно.
Поэтому он не стал ни о чем расспрашивать, взял только адрес сервера, на который пришел этот мейл, и осведомился, сколько времени у него на «уборку».
— До шести утра понедельника, — услышал он. — Можешь прислать мне сообщение на пейджер, удалось тебе или нет?
— Якуб, можешь не сомневаться, все удастся. Давай номер своего пейджера.
— Как чувствует себя Анита? — спросил Якуб.
Услышав, что хорошо и что она часто спрашивает про него, Якуб положил трубку.
Вечно он появлялся только на минутку, все нарушал
Как правило, на года.
У Яцека было ощущение, будто все снова вернулось, и было это похоже на сон днем, что в последнее время с ним случалось довольно часто после красного вина.
Но то был не сон.
Якуб составлял важную часть его прошлого.
Знакомы они были с техникума. И Якуб с самого начала вызывал у него удивление. Во-первых, своим мозгом, во-вторых, упорством. Вообще-то все ему удивлялись, но, разумеется, никто в этом ему не признавался. Мозг в этом техникуме не относился к тому разряду мускулов, которыми следовало восхищаться, по крайней мере в открытую, а у Якуба других мускулов не было, и к тому же ростом он был меньше всех. И вид у него был вечно задумчивый и немного печальный. К тому же он получал письма от матери. Каждый день.
Хотя бы уже поэтому все с удовольствием делали ему разные пакости. Порой воровали материнские письма и читали их во всеуслышание.
Что может писать мать, которая тоскует по своему сыну?
В такие моменты он только беспомощно стоял, этакое воплощение безграничного страдания, ни слова не произносил, лишь сжимал кулаки и смотрел на них взглядом, полным бессильной ненависти.
Он ничего не мог им сделать. Потому что других мускулов, кроме мозга, у него не было, и они это прекрасно знали.
Но после третьего класса Якуб вернулся с летних каникул совсем другим. Он здорово вырос. Неожиданно стал таким же, как все остальные.
Яцек прекрасно помнит, что тогда получилось.
Во время воскресного обеда в интернатской столовой кто-то принялся громогласно рассуждать, брала ли мать Якуба заем, чтобы приобретать на почте марки для такого количества писем. Все дружно ржали. Якуб молча встал — в глазах у него прыгали искорки, и он странно усмехался, — извинился перед всеми обедающими, подошел к шутнику и изо всех сил ткнул его лицом в тарелку с бульоном. Яцек помнит — словно это было вчера, — как остатки бульона в тарелке стали медленно розоветь от крови…
Все замолчали и только глядели, а Якуб поднял голову обидчика из тарелки и окончательно унизил беднягу, обтерев ему окровавленное лицо бумажной салфеткой, после чего вышел без единого слова.
Это было красиво…
С этого времени никто больше не осмеливался комментировать письма, приходящие Якубу.
После того инцидента Якуб стал как бы существовать для всех. Если он что-нибудь говорил, его слушали, как любого другого, если курили, его тоже угощали сигареткой (чего ранее никогда не случалось), а когда шли на танцульки к девочкам в медицинский лицей, брали его с собой.
Он ходил с ними, хотя никогда не танцевал. Якуб обычно сидел в темном углу, молчал и лишь задумчиво смотрел на танцующих.
Но однажды во время танцулек произошло нечто сверхординарное.
Одержимая учителка польского из медицинского лицея, желая разнообразить карнавальный вечер (а верней сказать, разделить парочки, которые стали слишком тесно прижиматься друг к другу во время танца), организовала поэтический фестиваль. Со сцены декламировали стихи. Это имело вид конкурса, чтобы определить учащегося, который прочтет по памяти самый длинный поэтический текст.