Триптих

Предмет №1. Сушеная голова Джарнги Нги Нги

Кредита, выданного Кугину Банком Академии на организацию экспедиции в Уул, однозначно не хватало. Не оставалось ничего другого, кроме как прибегнуть к способу, уже испробованному неоднократно. В прошлом, которое он так хотел забыть и не вспоминать никогда. В прошлом, ничем не отличавшемся от неуютного настоящего, из которого Кугину так хотелось сбежать и впредь в него не возвращаться.

Он несколько часов блуждал по фиитским кварталам Фараджи, прежде чем нашел то, что искал, в сыром тупике, спрятавшемся меж кособоких хижин с обросшими

грибами стенами. Шест с насаженной на него петушиной головой, оживленной с помощью туземной магии. И двумя обезьяньими пальцами, болтающимися на грязном шнурке. Пальцы извивались, словно мохнатые черви. К шесту также был прибит кусок картона, оторванный от ящика из-под апельсинов. Поверх картинки с улыбающимися оранжевыми фруктами – рукописная надпись с адресом. Фиитские иероглифы, столь похожие на кровавые потеки. Красные чернила, скорее всего, были сцежены из того же несчастного петуха. Или не менее несчастной обезьяны.

Кугину повезло: подпольные бои по запрещенному колониальными властями фиитскому боксу должны были состояться сегодня. Во второй день месяца Обезьяны, в час Петуха. В доме Серого Пенина. И он вполне успевал принять в них участие.

Как добраться до дома Серого Пенина, ему подсказал сидевший на куче отбросов голый фиит. Грязный и грузный, он прижимал к своему похожему на бурдюк животу человеческие останки, замотанные в цветастое сари. Кугин пошел в указанном направлении, и когда понял, что заблудился, обратился за помощью к горбатой старухе, торговавшей инструментами для ритуальной дефлорации, но та лишь грязно выругалась в ответ. В конце концов туземный мальчонка, с аппетитом хрустевший сушенными кузнечиками, согласился провести его к нужному ему месту за кривую монетку в пол-пая.

До начала боев оставалась еще пара часов. Дом Серого Пенина оказался хижиной из крашеной фанеры, притулившейся к забору, ограждавшему пустырь, выделенный колониальными властями под городскую свалку. На циновке у входа в хижину сидел вислоусый цыган-полукровка с золотыми кольцами в ушах и серым, как у рзянцев, лицом. Играл на гитаре и пел что-то на незнакомом Кугину рзянском наречии, похожем на курлыкание болотных птиц. Дождавшись окончания песни, Кугин поприветствовал цыгана и спросил его на торговом рзянском, как ему переговорить с Пенином.

– Белый человек должен быть могущественным шаманом, если хочет поговорить с Пенином, – ответил цыган. – Грифы отведали его плоть дюжину лет тому назад. Дюжину лет тому назад грифы вознесли его дух к вратам Верхнего мира. И оставили у истоков Следующего Пути.

– Скажи тогда, добрый товарищ, если бы ты был белым человеком, недавно приехавшим в Фараджи, а до этого обучавшемся искусству кулачного боя у дядюшки Мо-чина и его сестры Мо-чиат в безымянном горном селении у двух водопадов, и хотел заработать на своих умениях, как бы ты поступил?

– Пошел бы к дому Пенина. Прежде чем помереть, Пенин породил и вырастил шесть сыновей. Пятеро трудолюбивых, но глупых, работают сейчас на городской свалке. Шестой сын, ленивый и умный, названный в честь отца Пенином, продолжает дело отца. Сидит у входа в хижину и играет весь день на своей гитаре, поет песни, которым его научила серокожая мать, перед тем как вернутся в джунгли. Пенину, сыну Пенина, не надо работать. Он устраивает кулачные бои, на которых одни глупые фииты ломают друг другу кости, а другие глупые фииты проигрывают друг другу деньги на ставках. А умный ленивый Пенин получает половину от каждого выигрыша. И будь я белым человеком, обучавшимся искусству боя у столь уважаемых мастеров, я бы договорился с Пенином. Обустроили бы дельце с обоюдной выгодой.

– Белому человеку нужны три лошади. Для путешествия через джунгли и по горным дорогам. Сколько боев должен выиграть белый человек, чтобы получить то, что ему нужно?

– Хех, белый человек должен выиграть шесть боев. И тогда он сможет пойти в конюшню к старому Сану, отцу одной из жен ленивого Пенина, и выбрать себе трех любых лошадей. И одного крепкого мула – в подарок.

Условия

показались Кугину вполне резонными. Через четыре с половиной часа он, покрытый синяками, с разбитыми в кровь костяшками кулаков, лишившийся одного переднего зуба, устало брел домой в комнатенку в пансионате мадам Брылевой. В правом кармане куртки лежал его приз: покрытая татуировками, засушенная до размеров апельсина голова фиитского колдуна. Веки и рот головы были зашиты, уши залиты воском. Внутри головы что-то шуршало и жужжало. Может, жрущие ее изнутри насекомые. Может, заключенный в ней дух. Выигрыш победителю боев всегда выдавался в традиционной фиитской валюте, мо-сирах. К стыду своему, Кугин так и не научился определять номинальную ценность сушенных голов. Пришлось поверить цыгану Пенину на слово, что этой мо-сирах хватит для покупки нужных ему лошадей.

Невзирая на физические страдания, Кугин прибывал в весьма редком для него приподнятом настроении. Хотелось петь, хватать прохожих женщин за груди, поджигать бороды застывшим в медитативных позах суфийским старцам. Но вместо этого он зашел в случайно попавшуюся ему на пути лавку, торгующую веденскими товарами, где купил бутылку с мутной сливовицей и книжку стихов поэта Никодима Кутика, с которым Кугин водил знакомство в студенческие годы.

Придя домой, Кугин бросил жужжащую голову на полку под окном и нацедил полный стакан сливовицы. Не раздеваясь, улегся в кровать. Со стаканом в одной руке и книжкой в другой. Сделал добрый глоток. Пойло оказалось одновременно горьким, кислым и отдавало сивухой. Поморщился. Выругался. Отставил стакан.

Начал читать – но книга разозлила его даже сильнее, чем паршивое пойло. Из аннотации он узнал, что его беспутный товарищ Никодимушка недавно погиб. Глупо и бессмысленно. Был ранен на дуэли в Костюшкино, поселении на Западном Краю Мира. Но помер бедолага не от ранения – оно лишь усугубило ситуацию. Причиной смерти стала запущенная и уже неизлечимая паразитарная инвазия.

«Счастливчик. Отмучился», – подумал погрустневший Кугин, также страдавший от паразитов, но совсем другого рода. Его долги Банку Академии пиявками присосались к нему, вытягивали все жизненные соки вместе с процентами по кредитам, размер которых с годами не сокращался, а лишь увеличивался после каждой из проведенных им экспедиций. А гонорары, получаемые за репортажи в «Географическом Вестнике», не покрывали и половины затраченных средств, так как Кугин был не самым популярным автором.

«Счастливчик. Отмучился», – повторил он уже в слух. И добавил: «Скоро и я последую за тобой, братишка».

Полежал, помолчал. Допил, наплевав на поганый вкус, бутылку сливовицы. Изрядно захмелевший читал вслух самому себе стихи Никодимушки. Стихи были вертлявыми и скользкими, словно червяки. И от переизбытка в организме этих извивающихся рифм Кугину показалось, что под его кожей ползают, прогрызают лабиринт ходов паразиты.

«Почему же, почему же мое поколение столь паталогически несчастно?» – вопросил он себя с видом одновременно осоловевшим и трагическим. Вопросил громко и требовательно. Не получил ответа. Подумал, что надо бы повеситься. И уснул. Под аккомпанемент диссонансных мелодий, извлекаемых бывшим матросом с китобойного судна Иваном Трофимовым из насилуемого им тромбона. Иван Трофимов жил в соседней комнате, за тонкой стеной из прессованного картона. А раньше он обитал в комнате, принадлежащей ныне Кугину. Но проиграл ее. В карты. Потом Иван проиграл свои собственные костыли и протезы. Больше в карты Иван Трофимов не играл, а целыми днями безвылазно сидел в оставшейся в его собственности второй комнатушке. Безостановочно выдувал из тромбона воспоминания о кошмарных древних тварях, с которыми он столкнулся на том острове, после кораблекрушения. Выдувал сквозь тромбон из себя ужас, да никак до конца выдуть не мог. Прекращал играть, да и то ненадолго, лишь когда Кугин или кто иной из сердобольных обитателей пансиона мадам Брылевой приносили ему поесть.