Триптих

Салгынов Артум

Спалось Кугину плохо. Дощатая кровать была слишком жесткой для его избитого тела. И, как всегда, его мучили кошмары. Приснился отчим, зарубивший топором его мать в порыве ревности, смешанной с религиозным экстазом, а после запершийся в сарае для кур, который сам же спалил – с собою внутри. Потом Глеб Петрович Якушкин, преподаватель из Академии, повесившийся после того, как обозленные на него за несправедливые экзаменационные оценки Кугин вместе со своим однокашником Сашкой Евгеньевым придали огласке подробности амурных похождений этого старого ловеласа. А через пять лет после этого Евгеньева заживо съели рзянские людоеды из подземного лабиринта под горой Кхо. Кугина они не стали трогать, пораженные

его длинным острым носом и светлыми волосами…

Все, кого Кугин знал, рано или поздно умирали. И чаще всего именно он был виновен в их смертях. Призраки тех, кого он имел несчастье пережить, являлись к нему по ночам. С упреком пялились на него, безмолвно вопрошая: «Почему ты, курвин сын, еще жив, в то время как мы настолько безоговорочно мертвы?»

Утром он пошел в конюшню старого Сана и обменял мо-сирах на трех обещанных лошадей и подарочного мула.

Предмет № 2. Бубен из кожи странствующего миссионера Авдотия

Федоровича Дилева

Все в этом путешествии, результатом которого мог бы стать репортаж, достойный Особого Глобтроттерского, шло не по плану. По началу обилие преград и мелких неприятностей скорее радовало Кугина: он отправил в редакцию «Географического Вестника» целых два репортажа с дорожными отчетами о приключениях, пережитых членами экспедиции на пути в Уул. Затем еще один, описывающий первые дни их пребывания в легендарном городе горных колдунов. Но после злополучной бюрократической ошибки, едва не стоившей Кугину и его товарищам жизни, и поспешного бегства из Уула, глобтроттеру было не до пространных репортажей. Во время наводнения экспедиция потеряла большую часть багажа. Сам же Кугин серьезно заболел. Оказавшись по шею в воде вышедшей из берегов смрадной реки Мбегге, он был искусан какими-то насекомыми. Через несколько дней у него начался жар, сопровождавшийся ознобом и рвотой. Проводники из местного племени убедили его ассистентов, стажеров Лазарева и Кутса, что Кугин проклят колдунами из Уула и его лучше оставить здесь, на берегу Мбегге, а самим бежать прочь, пока проклятье не перекинулось на них.

«Идиоты!» – орал разъяренный Кугин, – «Какое, черт вас дери, проклятье! Это сонная лихорадка, я сдохну здесь! Мне нужно к врачу!»

Его оставили одного. На влажном ковре из вонючего бурого ила, покрывавшего берега Мбегге. Дикие животные не трогали его: из лесной чаши несколько раз выходили неведомые звери, но, обнюхав Кугина, смердящего потом, испражнениями и болезнью, убегали прочь. Его тело горело огнем, одновременно с этим он мерз, страдал от жажды, но не мог удержать в себе ни одного глотка воды. У него начались галлюцинации. Его донимали призраки: являлись из джунглей, восставали из желтой зловонной речной воды. Мать укоризненно смотрела, как Кугин корчится от боли в кишащей мелкими кусачими тварями зловонной грязи. Его куратор, Жабковский, строго спрашивал, когда он получит очередной репортаж. Марья (или Дарья, он не помнил ее имени), дочь булочника из Бейерхольла, показывала ему висящий на розовой ленточке засушенный эмбрион, их с Кугиным ребенка, которого из нее извлекли во время аборта. И веревку, на которой собиралась повеситься сама.

Потом из лесной тьмы вынырнул рзянский голем. Слепленный из глины и палок. Поднял Кугина, тонущего в собственных выделениях и дрожащего от озноба, своими сучковатыми дланями. И отнес глобтроттера к хозяину-колдуну. Серокожий колдун лукаво сверкнул фасетчатыми глазами и спросил на ломаном триарийском, что белый человек хочет больше: продолжить жить и страдать, или умереть

и страдания свои тем самым прекратить. Кугин, измученный болезнью и предшествовавшими тридцатью шестью годами жалкого существования, склонялся к последнему. Смерть казалась избавлением от всего. Умереть и больше никогда не скитаться по джунглям в поисках приключений и историй для новых репортажей. И, вообще, никогда больше не сочинять проклятые репортажи. Не выплачивать Банку Академии долги за обучение, экипировку, снаряжение для экспедиций. Все, что от него будет требоваться, – это молча гнить, кормить своей разлагающейся плотью трупных червей.

– Я хочу умереть, – невнятно пробормотал он, с трудом разъединив склеившиеся от засохшей слюны и блевотины губы.

– Белый человек шутит, – засмеялся серокожий колдун и зачем-то принялся бить себя своей тощей рукой по впалой груди. – Веселый. Мне нравится веселый. Мне вылечит белый человек. Белый человек обрюхатит дочерей Мне. Они родят сыновей. Веселых, как белый человек. Хороших воинов, будут сражаться с врагами Мне. И Мне не надо будет больше делать плохих воинов из земли и палок.

Тонкие, словно тени, рзянцы отнесли Кугина в хижину. Уложили на циновку. Раздели, обмазали с ног до головы вонючей мазью, коконом застывшей на его коже. Окуривали зловонным цветным дымом, а Мне сидел у изголовья, стучал в бубен из человеческой кожи и человеческих зубов и пел свои заклинания.

Кугин провел в хижине три бесконечности. Проваливался в свои кошмары. Слушал тревожные песни Мне. Спорил с призраками, навещавшими его.

Он потерял счет дням. Здесь, в Хижине Разноцветного Дыма, время утратило всякое значение.

Наконец, пробудившись от очередного кошмара, он понял, что болезнь отступила. Осмотревшись, увидел свою одежду, сваленную кучей у дальней от входа стены хижины. Дополз, с трудом перемещаясь на ослабленных конечностях. Достал из футляра, пристегнутого к ремню штанов, симпатическое зеркало и связался с куратором. Жабковский обедал. Массивные челюсти перемалывали пищу, губы блестели от жира.

– Кугин, рад, что ты жив, – сказал Жабковский ртом, полным недожеванной пищи. – Лазарев сообщил, что ты погиб. От проклятья колдунов из этого, как его, Аула.

– Из Уула, – поправил Кугин. – Лазарев и Кутс, дрисливые шлюшьи дети, бросили меня подыхать больного. Сонная лихорадка. От укуса какого-то насекомого.

– Зато хотя бы репортаж я получил вовремя. Лазарев отлично пишет. Я подал ходатайство о переводе его из стажеров в глобтроттеры. Его тексты легко и интересно читать, хороший слог.

– Этот репортаж должен был быть моим, – разъярился Кугин. – Я составлял маршрут. Планировал. Организовывал экспедицию. В конце концов, я получал кредит на все это, и мне предстоит выплачивать этот кредит Банку Академии.

– Нам надо было сдавать номер, – Жабковский дожевал. Проглотил. И откусил следующий кусок.

– Ух, как же я всех вас ненавижу, – пробормотал Кугин и деактивировал зеркало.

Мне обрадовался его выздоровлению. Кугина накормили: дали немного толченых овощей. После того, как он поел, голем отвел его к ручью с чистой водой. Кугин смыл со своего истончившегося тела коросту из вонючей мази и собственных испражнений. Вернулся в хижину и уснул. Когда проснулся, то увидел, что рзянцы успели украсить хижину гирляндами из костей и свежих цветов. Дочери Мне по очереди приходили к нему. Сам колдун присутствовал при зачатии внуков. Наблюдал, чтоб Кугин все сделал правильно и подбадривал его песнями и бесхитростным музицированием на бубне. Бубне из человеческой кожи и человеческих зубов.