Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. Книга 1
Шрифт:
Прежде всего, по моему мнению, самой большой ошибкой было заключение 28 сентября 1939 года Договора о дружбе и границе между СССР и Германией. После подписания месяцем раньше пакта о ненападении как шага, видимо, в какой-то мере вынужденного (без «секретных протоколов»), нужно было остановиться. В резолюциях Коминтерна, решениях XVIII съезда партии фашизм квалифицировался как наиболее опасный отряд мирового империализма, режим террористической диктатуры и милитаризма. В мировоззрении советских людей фашизм олицетворял собой в концентрированном виде основного врага. И вдруг – «дружба» с фашизмом?! Это можно объяснить лишь родством тоталитарных систем. Можно понять стремление закрепить действие пакта о ненападении торговыми соглашениями, хозяйственными связями, экономическими отношениями и т. д. Но пойти на фактическое дезавуирование всех своих прошлых антифашистских идеологических установок – это
«Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира… В последнее время правящие круги Англии и Франции пытаются изобразить себя в качестве борцов за демократические права народов против гитлеризма, причем английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны против Германии является не больше и не меньше как «уничтожение гитлеризма»… Не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», прикрываемая фальшивым флагом борьбы за «демократию»… Наши отношения с Германией… улучшились коренным образом. Здесь дело развивалось по линии укрепления дружественных отношений, развития практического сотрудничества и политической поддержки Германии в ее стремлениях к миру…»
Подобная политическая и идеологическая переориентация сбивала людей с толку, деформировала классовые установки в общественном и индивидуальном сознании. Вместе с тем эти тезисы как нельзя полно характеризуют дипломатическую близорукость Сталина и Молотова, их политическую беспринципность. Диктатор, без колебаний посылавший многие тысячи людей на смерть, в лагеря за одно подозрение в идеологической «нечистоплотности», проявил удивительную неразборчивость в «братании» с фашизмом. Хотя многие в Коминтерне не понимали причин быстрой идеологической эволюции Сталина, влиять на официальную позицию Коминтерна они объективно не могли. До июня 1941 года Коминтерн не соглашался с оценками европейских коммунистических и рабочих партий в отношении антифашистского характера борьбы их стран. Вновь острие критических стрел было нацелено не на фашистов, а на социал-демократов, как «пособников милитаризма». Беспредметным оказался и лозунг: «Положить конец войне». Непонятно, как можно было «положить конец»: фактически согласившись с захватом Гитлером доброй половины Европы? Разъяснений на этот счет не последовало.
Слово «фашизм» временно исчезло из политического словаря Сталина и Молотова. В Берлине, надо полагать, были довольны. Не случайно сразу после ратификации пакта о ненападении фюрер заявил в рейхстаге 1 сентября 1939 года: «Пакт был ратифицирован и в Берлине, и в Москве… Я (Гитлер. – Прим. Д.В.) могу присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов в связи с этим».
Стратегический просчет Сталина и Молотова очевиден. Стремление любой ценой уберечься от пламени войны сопровождалось принципиальной политической уступкой, внесшей сумятицу не только в сознание наших друзей за рубежом. Постоянная демонстрация нейтралитета СССР невольно дезориентировала, что еще важнее, советских людей. Агитаторы в стране и армии были поставлены в чрезвычайно тяжелое положение.
Например, начальник Главного управления политической пропаганды РККА (ГУПП РККА) армейский комиссар первого ранга Л. Мехлис в своей Директиве № 0246
– Не дразните немцев… – А затем пояснил: – «Красная звезда» часто пишет о фашистах, фашизме. Прекратите. Обстановка меняется. Не надо громко об этом кричать. Всему свое время. У Гитлера не должно складываться впечатления, что мы ничего не делаем, кроме как готовимся к войне с ним.
Сталин посмотрел на Мехлиса. Тот быстро что-то записывал, бросая верноподданнические взгляды на «вождя». Точь-в-точь, как и десяток с лишним лет назад, когда Мехлис работал у него с Товстухой. Это был идеальный исполнитель. Сталин любил такой тип людей. Вот и сейчас он был уверен: Мехлис «прикроет» публичную газетную ругань в адрес фашистов и в то же время даст команду осторожно подогревать недоверие к гитлеровцам на армейских политзанятиях. Но поворот сделан довольно крутой, и инерцию мышления бойцов и командиров, миллионов рабочих, колхозников, интеллигенции преодолеть было непросто.
В донесениях, которые после советско-германских договоренностей стали поступать в ГУПП, при всей осторожности оценок и выводов, содержалось немало конкретных примеров искаженного представления о политических реалиях, конкретном «адресе» классового врага. Приведу несколько высказываний, содержащихся в донесениях:
– Военный инженер второго ранга Нечаев: «В связи с ратификацией договора о ненападении теперь нельзя употреблять термин «стрельба по фашизму» при стрелковом упражнении. Агитацию и пропаганду против фашизма нельзя проводить, т. к. наше правительство не видит никаких разногласий с фашизмом».
– Преподаватель Военно-инженерной академии Каратун: «Сейчас вообще не знаешь, что писать и как писать, нас раньше воспитывали в антифашистском духе, а сейчас наоборот».
– Старший лейтенант Громов (в/ч 5365), Харьковский военный округ: «Если внимательно присмотреться, то Германия, оказывается, околпачила всех. Германия теперь будет прибирать к рукам малые страны, а договор о ненападении будет лежать и ничего нельзя будет сделать».
Я привел лишь несколько высказываний военнослужащих, свидетельствующих о царившей идейной растерянности, смещении классовых ориентиров. Сейчас трудно установить, кому принадлежит инициатива «вмонтировать» слово «дружба» в германо-советский договор. Если это было сделано советской стороной, то в лучшем случае свидетельствует о политическом недомыслии. Если стороной германской, то тонко рассчитанной диверсией против общественного сознания целого народа. И в том и другом случае Сталин оказался не на высоте положения. Хотя Молотов позже и скажет, что Сталин, мол, «вовремя разгадал коварные планы гитлеризма», в данном случае в это поверить исключительно трудно.
Другой крупный просчет, уже в оперативно-стратегической области, связан с принятием плана обороны страны и мобилизационного развертывания Вооруженных Сил. По личному указанию Сталина осенью 1939 года, вскоре после заключения договора о «дружбе» с Германией, Генеральный штаб приступил к разработке этого документа. Под руководством Б.М. Шапошникова основным разработчиком был будущий прославленный Маршал Советского Союза, тогда полковник, A.M. Василевский. Его основная идея заключалась в следующем: обеспечить готовность к ведению борьбы на два фронта – в Европе против Германии и ее союзников и на Дальнем Востоке против Японии. Предполагалось, что «Западный театр военных действий будет основным». Считалось, что именно на Западном и Северо-Западном направлениях противник сконцентрирует свои силы. Здесь соответственно и предполагалось сосредоточить основные силы Красной Армии. Однако нарком, рассмотрев план, не утвердил его, полагая, что в нем недостаточно разработаны наши возможные действия по разгрому противника.
К августу 1940 года уточненный план обороны был пересмотрен. Теперь его подготовкой руководил новый начальник Генерального штаба К.А. Мерецков. Разработчиком по-прежнему был A.M. Василевский. Он все так же считал, что главные силы нашей армии целесообразно сосредоточить на Западном фронте, имея в виду возможную концентрацию сил противника в районе Бреста. 5 октября план обороны страны доложили Сталину. Он внимательно слушал наркома и начальника Генерального штаба, несколько раз подходил к карте, долго молчал, расхаживая вдоль стола. Наконец Сталин произнес: