Триумф Клементины
Шрифт:
Она сидела у огня, погруженная в воспоминания, вспугнутые девушкой со страхом в глазах — они ее не удручали… Они проходили над ней, как легкое серое облако, оторвавшееся от какого-то совсем ее не касавшегося отдаленного прошлого. Она со стороны смотрела на случившуюся трагедию, как на мелодраматическую повесть, написанную неумелой, непонятной рукой и потому все действующие лица казались неестественными и нежизненными.
Из этой повести она вывела, что Роланд Торн — беспринципный неврастеник, а Клементина Винг — истеричка. Она вскочила, провела руками по лицу, размазав по щекам желтую краску, отодвинула
На следующее утро, только она вышла в студию и взяла палитру, как с криком ворвался Томми.
— Алло, Клементина!
— Кажется, вы не здесь живете, мой юный друг, — холодно заметила она.
— Я через полсекунды уберусь, — улыбнулся он. — У меня для вас новость, вы будете мне за нее благодарны… Я принес вам заказ!
— Кто этот сумасшедший? — осведомилась Клементина.
— Совсем не сумасшедший, — приготовляясь к стычке, застегнулся Томми на все пуговицы. — Это мой дядя.
— Боже упаси, — заявила Клементина.
— Я думал сделать вам сюрприз, — обиделся Томми.
Клементина пожала плечами и продолжала выдавливать краску из тюбиков.
— У него, наверное, размягчение мозга.
— Почему?
— Во-первых, потому, что ему вообще понадобился портрет, во-вторых, что он обратился ко мне. Пойдите и скажите ему, что я не занимаюсь карикатурами.
Томми поставил стул посредине студии и уселся на него верхом.
— Поговорим серьезно, Клементина. Конечно, ему совсем не нужно портрета. Но ему хочется, чтобы вы его написали. Я был вчера на обеде членов антропологического общества, где дядя председателем. Они хотят повесить его портрет в зале заседания, и не зная художников, обратились ко мне за советом. Дядя представил им меня как художника, и потому я был в их глазах молодым пророком. Я осведомился, сколько им на это не жаль. Оказалось, что они ассигновали на это дело пятьсот франков. Там все богачи… Один весь был увешан золотыми цепями и кольцами, наверное, ему и пришла в голову идея о портрете. Тогда я заявил, что никто не сделает его лучше, чем вы — Клементина Винг. Они ухватились за эту блестящую идею, сообщили о ней дяде и поручили мне предупредить вас. Я предупредил…
Она посмотрела на его открытую мальчишескую физиономию и фыркнула, что могло означать и одобрение, и недовольство, а может, и то и другое вместе. Затем повернулась и, прищурив глаза, посмотрела в сад.
— Знали ли вы парикмахера, отказавшегося брить клиента, потому что ему не понравилась форма его бакенбардов?
— Да, одного знал, — ответил Томми, — он чиркнул клиента по гортани от уха до уха.
Он захохотал собственной шутке, подошел к Клементине и хлопнул ее по плечу.
— Значит, вы возьметесь за него?
— Да, но за пятьсот гиней; не фунтов, а гиней. Я не хочу даром выносить Ефраима Квистуса.
— Положитесь на меня, я это устрою. Пока… — Он бросился из студии, но сейчас же остановился в галерее.
— Вот что, Клементина, если этот противный капитан опять явится за прелестной мисс Эттой, и вам понадобится убийца, — пошлите за мной.
Она взглянула на его улыбающееся, красивое юное лицо.
— Вернитесь, Томми, — повиновалась
— Это будет вашим свадебным подарком невесте, когда она у вас будет. Мне бы хотелось, чтобы это было скорее.
Он был совсем ошеломлен ее великодушием. Но он не может взять этюда… Это слишком драгоценный подарок.
— Потому-то я вам и дарю его, идиот! — нетерпеливо закричала она, — вы думали, что я вам подарю пару вышитых подтяжек или молитвенник? Берите и убирайтесь!
То, что сделал затем Томми, девятьсот девяносто девять из тысячи молодых людей не сделали бы. Он протянул свою руку, она дала свою, он притянул ее к себе и запечатлел на ее щеке звонкий, благодарный, честный поцелуй. Затем прижал к сердцу драгоценное произведение искусства, с громким «до свидания» исчез.
На щеке Клементины загорелось красное пятно, в суровых глазах промелькнула нежность. Она посмотрела на пустое место над камином, — благодаря оптическому обману оно казалось необыкновенно большим…
А Томми, будучи энергичным молодым человеком, не теряя ни минуты помчался к антропологам, привыкшим, к сожалению, измерять время эпохами, а не минутами. Дядя запротестовал:
— Дорогой Томми, было бы гораздо покойнее, если бы вы были не каким-то вихрем, а обыкновенным, рассудительным человеком.
Но Томми удалось восторжествовать. В скором времени произошел обмен официальных писем, и Ефраим Квистус отправился с визитом к Клементине Винг.
Если ее студия, по мнению Томми, напоминала своим хаосом мастерскую большого торгового дома, то маленькая гостиная, где она его приняла, была так же чопорна и старомодна, как и весь Ромней-плейс. Жесткая, неудобная мебель от Шеритона, небесного цвета; гравюры Барталоцци, Киприани и Томкинса по стенам; в углу прялка с куделью на веретене. Эта комната вызывала в Клементине какое-то мрачное отчаяние. Она не бывала в ней, исключая тех случаев, когда ей нужно было принять необычных посетителей два раза в год.
— Я, кажется, с потопа не видала вас, Ефраим! — сказала она, когда он по-старинному склонился над ее рукой. — Как поживает доисторический человек?
— Как нельзя лучше, — был ответ.
Ефраим Квистус был высокий сорокалетний мужчина, с бледным лицом, черными редеющими на лбу и висках волосами и ласковыми, большими, синими глазами. Отпущенные усы придавали его лицу вид чего-то незаконченного. Опытный глаз Клементины сейчас же заметил это. Она сморщила лицо и рассматривала его.
— Вещь будет удачнее, если вы будете гладко выбриты.
— Я не могу сбрить усы.
— Почему?
Он начал волноваться.
— Я думаю, что моему обществу будет приятнее иметь портрет своего председателя в том виде, в каком оно привыкло встречать его на заседаниях.
— Умф! — усмехнулась Клементина. — Предположим, что это так. Садитесь.
— Благодарю вас, — Квистус опустился в жесткое кресло от Шеритона и продолжал светский разговор: — Вы далеко ушли с тех пор, как мы виделись в последний раз. Вы — известность… Хотел бы я знать, как чувствует себя знаменитость?