Триумф Клементины
Шрифт:
Старик, улыбаясь, выслушал рассказ племянника о несчастии и велел достать для него драгоценного вина пятьдесят четвертого года. Неопытность Ефраима заставила старика только с жалостью пожать плечами. Во всяком случае, он с участием отнесся к совершившемуся неприятному факту.
— Во всяком случае, это вам вскочит в копеечку, — сказал он.
— У меня огромные убытки. Придется годами их покрывать.
— Поддельные векселя? Хорошо, но я же не буду вечно жить. Хоть я не скоро умру… Избави Боже, — его старая рука жалобно поднялась. —
— Это будет гордостью и счастьем для всех ваших знакомых, — сказал Квистус, протягивая ему бокал, — если вы будете чемпионом долголетия.
— Дело требует больших расходов? — спросил старик.
— Сознаюсь, — ответил Квистус, — что я окажусь в затруднительном положении, если уплачу все обязательства из собственного кармана.
— Что же вы сами намереваетесь делать, когда закроете лавочку?
— Я весь отдамся своему любимому делу.
Старик кивнул и осушил бокал.
— Настоящее занятие для джентльмена, — одобрил он, — не то, что современная погоня за наживой.
Квистус был доволен. До сих пор дядя не смотрел на его антропологические занятия так благосклонно. Он прожил всю свою жизнь помещиком, занимаясь своими имениями, строя коттеджи, обрабатывая поля и охотясь с собаками. К знанию и науке он не питал никакого интереса. Тем более было приятно Квистусу, что его будущая цель жизни была им одобрена.
С этим настроением он вернулся в город.
Со времени катастрофы он видел от друзей и от дельцов только сочувствие. Началась его первая борьба с безжалостностью и бессердечностью света. И в этой борьбе, как святой Себастьян, он был между свидетелями совершенно одинок, и не было никакой надежды на чудесное спасение.
Для людей и консула не имело значения, что он был честным и добродетельным джентльменом, так и на палачей Себастьяна не подействовала его кротость и доброта. Он содрогался при каждом вопросе. Но они были в своем праве. Все они — и защитник, и прокурор, и обвинитель считали Квистуса счастливцем, потому что он не находился на скамье подсудимых. Не было случая подобной преступной небрежности. Он не знал этого; он не был осведомлен о том; этого он не мог предупредить, потому что ничего не понимал; тех документов он никогда не смотрел. Все, что приносил ему Маррабль для подписи — он подписывал не просматривая.
— Если бы мистер Маррабль принес вам для подписи чек на его имя на двадцать тысяч фунтов из вашего счета, вы бы его подписали? — спросил председатель.
— Конечно, — был ответ.
— Почему?
— Я бы не просмотрел его.
— Хорошо, но предположим, что подписывая, вы бы взглянули на него?
— Я бы решил, что деньги понадобились на нужды фирмы.
— В таком случае, — заметил судья, — я думаю, что людей, подобных вам, опасно держать на свободе.
Поднявшийся смех вызвал в сердце Квистуса ненависть к судьям.
— Можете вы чем-нибудь объяснить подобную преступную доверчивость? — спросил председатель.
—
— Вы и в жизни придерживаетесь подобной детской веры в людскую добродетель?
— У меня не было причины держаться иных взглядов.
— Поздравляю вас, вы единственный стряпчий в этом роде.
Председатель продолжал:
— Предположим, к вам пришли два или три незнакомца, рассказали бы вам какую-нибудь историю и один из них попросил бы у вас сто фунтов — дали бы вы ему?
— У меня нет привычки иметь дело с какими-то незнакомцами, — сжимая губы, сказал Квистус.
— Определите, с какими же людьми вы не можете иметь ничего общего?
— С вами, — был ответ. Председатель покраснел.
Последовал взрыв смеха, к которому присоединился и судья.
— Свидетель, — заметил последний, — не так безумен, как он хочет показать, мистер Смистерс.
Единственный выпад Квистуса был направлен против самого себя. Взбешенный председатель так его замучил, что он почти без сознания сошел со свидетельской скамьи. Мертвенно бледный, со страданием в глазах и горькой складкой готового заплакать ребенка у губ, он остался до конца.
Разбирательство продолжалось. Не было никакого сомнения, что преступник не минует каторги. Судья обобщил все сказанное и наговорил таких вещей про Квистуса, что вконец загрязнил и очернил его чистую душу. Судьи вынесли вердикт, по которому шестидесятилетний Маррабль приговаривался к семи годам тюремного заключения. Квистус вышел из залы суда разбитым и ошеломленным. В коридоре его встретил Томми, взял под руку, вывел на улицу и посадил в кэб.
— Не нужно унывать, — сказал он молчаливому, бледному дяде. — Все будет опять хорошо. Сейчас вам нужно подкрепиться, хотя бы брэнди с водой.
Квистус слабо улыбнулся.
— Пожалуй, вы правы.
Несколькими минутами позднее Томми привел в исполнение свой рецепт в столовой в Руссель-сквере, поставив торжественно на стол полный стакан.
— Вот! Это вас подкрепит. Ничего не может быть лучше этого.
Квистус пожал его руку.
— Вы хороший мальчик, Томми. Спасибо, что заботитесь обо мне. Теперь мне лучше.
— Я лучше останусь здесь. А то вы будете совсем один.
— У меня большой ящик оружия из долины Доргонии, — сказал Квистус. — Я берег его для сегодняшнего вечера, так что я не буду так одинок.
— Закажите хороший обед и выпейте бокал хорошего вина, — решил Томми и удалился.
Томми ворвался к Клементине с газетой во время ее обеда. Он был взбешен. Читала она отчет? Что она об этом думает? Как они смели говорить подобные вещи об уважаемом, честном джентльмене? И председателя, и судей нужно куда-нибудь закатать! Если бы он знал раньше, юный Палладин, то не задумался бы убить их в кругу их семьи. Теперь его жажда мести ограничилась уничтожением газеты, которую он швырнул на пол и растоптал.