Триумф Великого Комбинатора, или возвращение Остапа Бендера
Шрифт:
– Забор...
Бендер встал, мигом преобразился в экскурсовода из общества пролетарского туризма и заговорил быстрее, выше и сильнее, одним словом, великого комбинатора понесло:
– Итак... Товарищи, внимание! Внимание, я сказал! Эй, вы, чудак с мешком, на меня смотреть! Ну что вы там, гражданка, жрете? Выплюнуть! А это что за идиот в трусах и валенках? Снять! Да не трусы, придурок, валенки сними! Эй вы, да, вы, гражданин без усов, обнимите вашу даму, разве вы не видите, что она скучает! Так, шутки в сторону! Всем смотреть на меня!
Элен хохотала. На фоне ее заразительного смеха из красноречивых уст Остапа начала струиться одна из последних публикаций в газете "Известия".
– Товарищи!
– Бездна комизма... и как это ужасно.
Ночь, ночь, ночь была легкой, теплой, как будто созданной для любви. Остап с нежностью посмотрел на Элен и как бы случайно прикоснулся губами к ее бархатистой щечке. Элен не обиделась, но мягко отстранилась. Остап почувствовал в своей груди нечто похожее на любовь.
– Мое сердце пронизано аэроплановой стрелой. Я влюблен в тебя, Элен!
Ощущая неудержимую страсть, он провел по упругому бедру девушки. Элен вздрогнула, руки потянулись к Остапу. Она закрыла глаза и вдруг ощутила на своих губах что-то сладкое. Тепло разлилось по всему телу. Закружилась голова...
Ветер, ветер, ночной ветер тихо выл и пел песню скорби и ненависти: и явился на свет сатана. И отдал он власть свою Первому. И все поклонялись Первому. И тогда дана была власть ему действовать сорок два месяца. И вел войну Первый. И победил он. И поклонялись ему. Но лиха беда одну беду нажить, другая сама пришла. И явился тогда Второй. И взрывались тогда церкви, раскалывались на безмолвные осколки когда-то звонкие колокола, падали храмы – и не могли упасть, рушились – и не могли разрушиться. И наступили на Руси времена трагические. И плевали тогда на православие. И осквернялись святыни. И стерли с земли русской колокольни собора Казанского на площади Красной, и колокольни церкви Благовещения на Тверской, и церкви Трех святителей на площади Красных ворот, и Иоанна Предтечи на Пятницкой, и Рождества Богородицы на Петровке, и Панкратия в Панкратьевском переулке, и Николы на Мясницкой; взорвали вандалы и Страстной, и Чудов, и Вознесенский, и Скорбященский монастыри, и Богоявленский монастырь на Никольской, и часовню преподобного Сергия Радонежского у Ильинских ворот; и Никитский монастырь на Большой Никитской в небытие канул. И облепили храм Христа слуги сатанинские, и сбрасывали они скульптуры в грязь со ступеней высоких, раскалывали горельефы мраморные, оголяли от золота колокола, стаскивали кресты золотые с куполов малых, и превращалось все в груды щебня. На смерть стояли стены священные, но вгрызались в них кувалды тяжелые. И обречен был несчастный храм... Взалкала Русь сатану. И проклял тогда Бог Россию, забыл он ее навеки. И окреп тогда Второй. И заставлял он поклоняться Первому. И уничтожаем был всякий, кто не поклонялся образу Первого. И сосчитал ветер число второго. И число его шестьсот шестьдесят шесть. И затягивал ветер песню скорби плачевно и жалобно. Ветру все равно, что петь.
Глава 24
АНТАБЛЕМЕНТ ПО-СОВЕТСКИ
В четверг в половине пятого в московском кинотеатре "Форум" произошло весьма интересное событие. В ту самую минуту, когда по сияющей белизне экрана начал двигаться поезд с красноармейцами, и зрители замерли в ожидании предстоящей развязки
– Товарищи, как вам уже, наверно, сообщили из администрации, а если не сообщали, то я, Христофор Ласкович, сообщаю, дальнейший показ боевика "Стой, товарищ, я стреляю!" отменяется!.. Спокойно, товарищи!.. По традиции, я позволю себе прочитать вам лекцию, точнее вводную ее часть – "Политика партии и советская архитектура".
Великий комбинатор, сидевший во втором ряду рядом с Элен, бросил взгляд на жуликоватого лектора.
– Не было печали, так приплыл Христофор! – выразил он свое отношение к происходящему. – Может уйдем?
Элен улыбнулась и отрицательно покачала головой. Остап пожал плечами.
Тем временем ропот в зале не смолкал. Завсегдатаи "Форума" возмущенно гремели: "Да сколько же можно!", на галерке кто-то рявкнул: "Верните наши деньги!" и почему-то тут же осекся, "Сукин кот!", – рявкнула мадам с халой на голове и перламутровым моноклем в руках, "Опять началось!" прогорланил чудак из тринадцатого ряда. А Христофор Ласкович, по всей видимости лектор привычный для такого рода поведения публики, одернул свой зеленый галстук и легонько хлопнул рукой по кафедре, которую только что подтащила парочка фельтикультяпного вида граждан.
– Товарищи! Я не ставлю целью быстро расположить вас к себе!.. Что вы орете? Я имею ввиду во-о-он ту группу молодежи в глубине зала. Постыдились бы бесноваться!.. Товарищи! Мой лекторский стаж – это двадцать лет лекций в окраинных клубах, это десятки лекционных часов в день, это сотни публичных...
– Издевательств! – довольно громко заявил зритель из третьего ряда. – Сколько же можно?
Вопрос растворился в необразимом шуме. – ...лекций! Поэтому меня криками не продерешь! Не продерешь! Я вам говорю! Во-о-он та группа молодежи! Я гусь стреляный! А если кто слушать не желает – пожалте на выход!
В отдалении зашевелилась чья-то голова. – А фильма точно не будет?
– Все зависит от того, как вы будете себя вести! Хе-хе!.. Товарищи, ну ведь быстрей начнем – быстрей и закончим!
– Христофор Ласкович выпил стакан воды и, словно труба, прогремел: – Будем противиться дальше?
Кинотеатр гудел.
Лектор вынул из кармана пачку папирос "Таис", достал одну папиросу, зажег спичку, долго держал ее на расстоянии вытянутой руки, в самый последний момент прикурил, глубоко затянулся и, высоко закинув голову вверх, выпустил из легких огромную струю дыма. Таращя глаза сквозь пелену смога, он объявил:
– Возмущения отменяются!
Нужно сказать, что другой бы лектор на месте Христофора Ласковича предстал бы сейчас перед столь необузданной публикой с растерянной физиономией. Однако товарищ Берингов был не из пугливых общественников, о чем, кстати, свидетельствовало его лицо, истощенное вечной насмешкой: Христофор Ласкович и не такое видывал на многочисленных заседаниях Главискусства, на которых критики могут так распинаться, что потом неделю мутит. Поэтому, после того как он повторно хлопнул рукой по кафедре, в зале стало относительно тихо.