Триумф Венеры. Знак семи звезд

Юзефович Леонид Абрамович

— Нам не велено говорить, что старая барыня пропала, — тут же и раскололся верный Евлампий.

— Марфа Никитична?

— Она… Целковик-то у вас при себе? Али ворочаться будем?

Теперь Ивану Дмитриевичу стало жаль рубля. Тайна того не стоила. И чего, спрашивается, не утерпел? Через пять минут так бы узнал, бесплатно.

— Целковик? — удивился он.

— Обещали дать, ежели скажу.

— A-а! Молодец, что напомнил. Вот жалованье получу, тогда и дам.

Евлампий надулся, но промолчал. Он открыл дверь, Иван Дмитриевич вошел уверенно, как званый и желанный гость, но Куколев, против ожидания, встретил его не у порога, а в гостиной.

— Присаживайтесь

куда хотите, — деловито предложил он, быстрым жестом предоставляя на выбор кресло, диван и ряд стульев у стены.

Иван Дмитриевич подумал и сел на стул.

Обстановка в гостиной была генеральская: бронза, хрусталь, дорогие обои. По стенам картины в богатых рамах, гравюры. О том, что хозяин происходит из династии заволжских староверов, свидетельствовало разве что отсутствие пепельниц на столах и столиках. Давным-давно отрекшись от веры предков, Куколев унаследовал их ненависть к табачному зелью.

— Я к вам по-соседски, — сказал он. — Выручайте, голубчик, а то прямо не знаю, что и делать. Пропала моя родительница. Вчера после обеда вышла подышать воздухом и с той поры не возвращалась.

— Марфа Никитична? — уточнил Иван Дмитриевич.

— У меня одна мать.

— И вы все еще не обратились в полицию?

— В этом нет нужды. Я думаю, мы с вами столкуемся по-соседски. По правде говоря, я не боюсь, что моя мать стала жертвой грабителей. Кому нужна старуха на седьмом десятке! Драгоценностей она не носит, если не считать обручального кольца, и одевается, сами знаете, как простая мещанка. Моя дочь стесняется ходить рядом с бабушкой по улице. Носит всякое старье, а заставить ее надеть приличную вещь совершенно невозможно. И в комнате у нее одна рухлядь. А попробуй выброси! Крик, скандал.

— У меня с тещей та же самая история, — кивнул Иван Дмитриевич.

— Значит, вы меня понимаете. А то вон Зайцева всем рассказывает, будто я мою мать держу в черном теле.

— Что ее слушать! Известное колоколо.

— Так вот, после исчезновения Марфы Никитичны я обнаружил, что она зачем-то взяла с собой пуховый платок и надела теплый салоп, который я подарил ей два года назад. Заметьте, все эти годы она его ни разу не надевала, донашивала старый. Этот был презираем за какие-то еретические пуговицы и лежал у нее в сундуке, как в могиле. А вчера вдруг понадобился! Кроме того, она прихватила из моего бюро бумажник с деньгами.

— И много там было денег?

— Много не много, а триста рублей было.

— Иными словами, вы думаете, что Марфа Никитична не пропала, а сбежала. Я вас правильно понял?

— Абсолютно! Видите ли, у меня есть старший брат Семен. Он, как и я, после смерти отца перешел в православие, окончил Демидовский лицей и служит сейчас по Министерству финансов. Но дело в том, что мы с ним не поддерживаем никаких отношений. Почему так случилось, история длинная и, поверьте, скучная. Однако Марфа Никитична частенько бывала у него, я этому не препятствовал. А теперь она, видимо, назло мне решила поехать к старшему сыну.

— Почему вдруг?

— Вообще-то у моей матери все и всегда — вдруг. Но именно вчера утром у них вышло недоразумение с Шарлоттой Генриховной.

Это была жена Куколева, тощая экзальтированная особа годков этак под тридцать пять. Разница в возрасте между супругами составляла добрый десяток лет, но оба казались ровесниками. Шарлотта Генриховна была женщиной непредсказуемой. Встречая жену Ивана Дмитриевича, она то надменно смотрела мимо и неделями даже не раскланивалась, то в один прекрасный день налетала на нее с объятьями, поцелуями, предложениями, чтобы ее Оленька непременно дружила

с Ванечкой, он чудесный мальчик, чудесный. Впрочем, единственной настоящей ровней себе во всем доме она признавала только барона и баронессу Нейгардт, живших в соседнем подъезде.

— Они с Марфой Никитичной нередко ссорились из-за разных домашних пустяков, — пояснил Куколев. — На сей раз причиной послужила новая скатерть. Одна хотела застелить ею один стол, другая — другой. Кто за какой стоял, я так и не разобрался.

— И что же вы от меня хотите? — спросил Иван Дмитриевич.

— В это время года, пока еще тепло, мой брат обычно живет с семьей на даче за Охтенской заставой. Где в точности, не скажу, я у него там никогда не бывал. Но мать рассказывала, так что примерно представляю. Проезжаете заставу… Нет, надежнее будет нарисовать планчик. Посидите, я принесу бумагу и карандаш.

Слегка подволакивая правую ногу — он был хром от рождения, — Куколев пересек гостиную и вышел в коридор, откуда донеслось шипение Шарлотты Генриховны:

— Почему ты не сказал этому сыщику, что твоя мать кидалась на меня с горячим утюгом!

— Тише! Лотточка, я тебя прошу…

Двойной шепот передвинулся куда-то в глубину квартиры. Иван Дмитриевич прошелся по комнате, перебрал стопку книг на маленьком столике у окна. Все это были сочинения по коммерции. От нечего делать он взял одно из них — томик под названием «Таможенные пошлины во Франции при короле Людовике XVIII», небрежно полистал и ахнул: в конце книжки имелись вклеенные страницы с дамочками в непристойных позах. Кровь быстрее побежала по жилам. Воровато поглядывая на дверь и прислушиваясь, не идет ли Куколев, Иван Дмитриевич начал рассматривать картинки. Одна дамочка опускала с плеча лямку бюстгальтера, другая игриво поднимала край пеньюара, третья натягивала чулок, четвертая, в спущенных, как у дитяти, чулочках, нежно баюкала у груди собственные подвязки. Пятая, шестая… Все были пухленькие, чернявенькие, как мадам Зайцева, но Иван Дмитриевич с некоторым сожалением отметил, что позиции, в которых за ними подсмотрел художник, еще достаточно невинны, словно это не развратные женщины, не куртизанки, а всего лишь девицы, донельзя истомленные своим целомудрием и страстно мечтающие от него избавиться. Казалось, они не перед мужчиной раздеваются, а репетируют, чтобы впоследствии не оплошать, перед зеркалом в девичьей спаленке. Да и то под такой обложкой им можно было позволить себе несравненно большие вольности.

Он едва успел положить книжку на место. Вошел Куколев с уже готовым планчиком, сели его изучать.

— Сделайте одолжение, — сказал Куколев, — поезжайте к моему брату в качестве официального лица, как-нибудь припугните его полицией и узнайте, там ли Марфа Никитична. Еще лучше, если вы сумеете вернуть ее домой. Может быть, вам это и удастся. Братец у меня с детства трусоват, а вы, насколько мне известно, человек находчивый… Заранее благодарен.

С этими словами он положил на стол перед собой двадцатипятирублевую ассигнацию.

— Что, — не прикасаясь к ней, спросил Иван Дмитриевич, — прямо сейчас?

— Да, голубчик.

— Отчего такая срочность, если вашей матушке ничто не угрожает?

— Моя Оленька сегодня весь день проплакала. Она без бабушки жить не может.

— Извините, Яков Семенович, но за двадцать пять рублей я в это поверить не могу.

— А за сколько можете?

— По крайней мере, за ту сумму, которую унесла Марфа Никитична.

— Хорошо, — вздохнул Куколев, — признаюсь вам честно. В бумажнике вместе с деньгами лежала одна вещица, не предназначенная для посторонних глаз.