Тривейн
Шрифт:
– Господи! Ведь все это было запланировано заранее, разве не так?
– Есть один вариант, Боннер. Впервые он пришел мне в голову, когда я гулял по полянке, покрытой глубоким снегом. Он показался мне не то чтобы забавным, но... Ирония судьбы, знаете ли.
– А именно?
– Вы можете получить от президента отсрочку... Отсрочку приведения приговора в исполнение. Кажется, это называется правительственная отмена. Забавно, не правда ли?
– Как же это возможно?
Бригадный генерал Купер встал с кресла и медленно вернулся к окну, выходящему во двор.
– Эндрю Тривейн, – тихо произнес он.
Роберт
Аудиенция с президентом длилась ровно восемь минут, и, выходя из Комнаты Линкольна, Уэбстер чувствовал на своей спине пристальный взгляд Первого человека страны. «Он не поверил ни одному моему слову» – думал Уэбстер. Да и почему он должен был верить? Даже правда звучала неубедительно. Уэбстер говорил, говорил, и его слова выдавали усталого, обессилевшего человека. Он пытался объяснить, что случилось на самом деле, но только больше запутывался. Все пустое. Ложь.
– Может быть, вы просто устали, Бобби? Почему бы вам не отдохнуть пару недель? – предложил президент. – Давление усиливается, я понимаю.
– Нет, сэр, благодарю вас, – ответил Уэбстер. – Я уже принял решение. С вашего разрешения, я хотел бы все-таки уйти. Да и жене здесь не нравится. Впрочем, и мне тоже. Мы хотим укрепить семью, наладить наши отношения. Но не в Вашингтоне... Я, кажется, здорово запутался, сэр, куда-то меня повело не туда.
– Понимаю. Значит, вам действительно захотелось вернуться в глубинку, растить детей и не бояться ходить ночью по улицам? Я вас правильно понял?
– Банально, но это так.
– Отнюдь не банально. Это американская мечта, Бобби. И благодаря таким, как вы, она стала реальностью для миллионов наших сограждан. Вы тоже имеете на нее право.
– Вы очень добры, сэр.
– Ничего подобного. Ведь вы жертвовали собой. Вам, должно быть, уже сорок? – Сорок один. – Сорок один, а все еще бездетен...
– Не хватало времени.
– Конечно, не хватало. Вы полностью ушли в работу. И ваша прелестная жена – тоже.
Уэбстер понял, что первый человек в государстве над ним посмеивается, только не знал почему. Впрочем, президенту не нравилась его жена.
– Она мне очень помогала. – Уэбстер знал, что тут он не лжет. Этим он действительно обязан жене, какой бы дрянью она ни была.
– Удачи вам, Бобби, хотя не уверен, что она понадобится. Ведь вы человек сильный.
– Работа здесь открыла передо мной много возможностей, господин президент. Должен поблагодарить вас за это.
– Приятно слышать... И двери в коридоры власти тоже?
– Простите, сэр?
– Да нет, ничего. Не важно... Всего доброго, Бобби.
Роберт Уэбстер, открывая дверцу машины и садясь за руль, все еще перебирал в памяти этот разговор. Ему не давала покоя последняя реплика президента. Странно... Но потом он с облегчением понял, что теперь можно не думать о репликах. Теперь ему уже на них наплевать. Больше не придется анализировать и обдумывать сотни загадочных фраз всякий раз, когда он лично или весь штаб сталкивались с очередными проблемами. Это больше, чем облегчение: он чувствовал, что возвращается к жизни. Боже! Какое чудесное ощущение! Ему удалось выскочить!
Он притормозил у ворот возле караульной
Сколько раз ему это удавалось? Сколько раз он стоял вот так у контроля? Сколько раз умудрялся выкроить несколько бесценных минут, за которые важнейшая информация успевала пройти по телетайпу? Он использовал эту информацию, но всегда готов был сказать, что никогда не получал ее.
Связист.
Все теперь изменилось для «Дженис индастриз».
Все, хватит. Связист отошел от дел.
Он мчался по Пенсильвания-авеню, не замечая пристроившегося за ним серого «понтиака». Внутри «понтиака» водитель повернулся к соседу.
– Слишком быстро он едет. Его вполне могут оштрафовать.
– Смотри не упусти...
– А почему бы и нет? Разницы никакой.
– Потому что это приказ Галабретто! Разница большая. Мы все время должны знать, где он и с кем встречается.
– Дерьмо все это. Контракт вступает в силу только в Огайо, в Акроне. Там мы его и подцепим.
– Если Уильям Галабретто велел пасти его, значит, надо пасти. Я работал с его свояком. Вспомни-ка, что с ним случилось.
Посол Уильям Хилл остановился перед висящей на стене его кабинета карикатурой в рамочке. На ней красовался тонконогий Большой Билли – кукольник, держащий за ниточки крохотные модели бывших президентов и секретарей. Кукольник улыбался, довольный тем, что марионетки послушно пляшут под выбранный им мотив. Ноты порхали над его головой.
– Знаете, господин президент, лишь через год после того, как появилось это безобразие, я узнал, что это за мелодия!
Президент, удобно устроившись в тяжелом кожаном кресле – его излюбленное место во время визитов к послу, – громко расхохотался.
– Ваш друг художник не очень-то нас щадил. Все норовил кольнуть побольнее. Насколько я помню последнюю строчку песенки, там говорится о том, как «все падают ниц».
– Ну, это было давно. Вы тогда не входили даже в сенат. Так или иначе, он бы никогда не рискнул изобразить здесь вас. – Хилл сел напротив президента. – Кажется, именно здесь сидел Тривейн, когда заходил к нам в последний раз.
– А вы уверены, что не в кресле? Меня ведь тогда с вами не было?
– Нет, я помню точно. Как и большинство здесь бывающих, он избегал кресла: боялся показаться бесцеремонным.
– Похоже, теперь он справляется со своей стеснительностью...
Зазвонил телефон.
– Очень хорошо, мистер Смит, – снял трубку посол. – Я скажу ему спасибо.
– Джек Смит? – поинтересовался президент.
– Да. Роберт Уэбстер с женой улетели в Кливленд. Все н порядке. Просил и вам передать.
– Хорошо.