Трое и весна
Шрифт:
Я подался за ним, не понимая, почему так заволновался мой товарищ. Взглянув на пень, понял — там виднелись вбитые нами после освобождения гильзы от патронов. Может быть, мы от нечего делать и пулю вогнали?
Долго возились мы, пока вытащили гильзы. Даже пальцы ободрали и наш нож выщербили. И ни одной пули не нашли. Сплюснули гильзу и из неё сделали наконечник. Уже темнело, поэтому стрела быстро исчезла в серой дымке. Потом мы с трудом её разыскали в траве.
Вдруг мы услышали голос моей бабушки. До того радостный, что у меня сладко ёкнуло на сердце. Быстро выдернул кол, коза
И правда, такая радость, что не передать! Уже почти два месяца от отца не было письма. Мы с бабушкой тревожились. И чтоб не испугать отцовым молчанием Алёнку, я брал исписанный лист и придумывал за отца письмо, а у самого камень ложился на душу. Ночью я тихонько плакал, а бабушка неслышно вставала и тихо молилась своим бессонным богам.
И вот отец объявился.
Я читал письмо, и голос у меня дрожал, прерывался. Отец писал, что он жив-здоров, только был ранен. Какое-то чудное ранение, ему трудно было говорить и рукой двигать, а ещё заложило уши. Он уже давно «исправный» человек, но врачи не выписывают его из госпиталя и писать не разрешали, а теперь уже скоро ему придётся опять взяться за рычаги своего танка.
— Ой, наш татунь здоровый, только чуточку глухой был! — защебетала Алёнка и захлопала в ладоши.
А мы с бабушкой молча переглянулись. Отец, наверно, успокаивает нас. Должно быть, сильно его ранило, если и разговаривать не мог, и руками не владел, и оглох. Вон вернулся с фронта дядька Максим, он тоже в танке воевал. Лицо обгорело, нога чёрная, как обугленное дерево. Если б отец хоть немного мог разговаривать, ему бы санитарка письмо написала под диктовку. Они добрые: у нас в селе стоял госпиталь, мы не раз бегали, носили раненым картошку, печёную тыкву, так нагляделись.
И мы с бабушкой, не сговариваясь, заплакали.
Чего вы, чего вы? — встревожилась Алёнка, заглядывая нам по очереди в лица.
Я вытер слезы.
— Да как тут не прослезишься, — не сразу проговорила бабушка, — когда печь дымит.
— А у меня от дыма в носу чешется, — призналась Алёнка и погрозилась на печь: Ну-ка, перестань дымить! Мы письмо от тата читаем!
Уже лёжа на печи на шелестящем просе, что сушилось долго и берегло тепло, я снова горько заплакал. И так захотелось быть рядом с отцом в том далёком госпитале! Я сидел бы возле отца день и ночь, подавал бы ему воду, бинтовал бы; я видел, как перебинтовывают раненых, отмачивают бинты, а потом легонько отдирают их. Я бы сам, своими руками делал все так осторожно, что отец бы даже не почувствовал, ни разу бы не поморщился. И говорить бы ему не давал, сам бы все время разговаривал за него и за себя — отец до войны любил слушать мои рассказы обо всем. И письма бабушке сам писал бы. Ну, и Виталию тоже.
Вспомнил о Виталии, вспомнил о палочках. Ой, забыл про них! Что ж теперь будет? Так не хотелось получать двойку после письма отца. Но я быстро успокоил себя. Вскочу на рассвете, побегу в ивняк и нарежу сто палочек. Разве это трудно?
Вот эти палочки я и увидел во сне. Будто на печке стало очень жарко, хотя какое тепло от хвои, которую бабушка запихнула в печь. Вспыхнула, и нет её. Я покрутился-повертелся
Чего раздумывать? Схватил я палочки, а они, точно крахмал, расползаются между пальцами. Я их сжал обеими ладонями и… проснулся.
Машинально глянул на свои руки — вдруг чудом в них палочки? — вздохнул. Пусто… Выглянул с печи — почему в ней так гудит? Бабушка улыбается мне:
— Эй, соня, вставай, а то поджаришься, как пирожки!
Бабушкино лицо раскраснелось возле жаркой печи, а глаза хитрые.
Если б она каждый день так хитрила! Вечером ни словом не обмолвилась о пирожках, и не видел, когда замесила. А теперь стоят посреди стола, желтобокие душистые пирожки. Пар от них идёт! Это бабушка расщедрилась на радостях, что наконец мы получили письмо от отца.
— С маком! — воскликнул я и мигом соскочил с печи. Больше ничего не мог сказать, если б даже хотел, — пирожки были до того мягкие, до того вкусные с козьим молоком, что слов у меня не было.
Встал из-за стола, взглянул на часы и похолодел: единственная стрелка показывала без четверти восемь. Быстренько собрал учебники, тетради, кое-как оделся и выбежал из хаты. А из соседней хаты вылетает опрометью Виталий.
Уже возле самой школы Виталий резко остановился, испуганно взглянул на меня:
— А палочки…
Меня точно стукнули чем-то тяжёлым по голове. Огляделся вокруг и нигде не увидел ивняка. Да и резать нечем, ножа с собой не захватил. Что же делать?
— Эй, ребята, скорее сюда! — донёсся голос Полины Семёновны.
Мы, потупившись, подошли к гурьбе школьников.
— Вы с собой что-нибудь поесть захватили? — спросила учительница, ответив на наше приветствие. — Сегодня уроков не будет, идём на поле убирать горох. Он уже осыпается.
Я пощупал холщовую сумку — бабушка положила два пирожка.
— Есть! — обрадовавшись, воскликнул я. Как все удачно получилось: не будет уроков, стало быть, палочки не понадобятся.
До чего же не интересная, канительная работа — рвать горох. Он давно затвердел, и когда я бросил в рот несколько штук, показалось, будто бы на зубы попали камешки. А ещё сухие стебли царапают руки, пыль противная поднимается, как в старом сарае. Но мы не жаловались, мы знали: муку из гороха добавляют в хлеб, а хлеб отвезут на фронт. Может, краюха и к моему отцу попадёт в госпиталь?
Закончили работу, когда солнце клонилось к закату. Давно съели мы с Виталием пирожки. И ноги, и руки болели. Еле-еле добрели мы домой. Зашли к нам в хату, я сразу к печи, вытащил чугунчик картошки, и мы её моментально прикончили. За картошкой пошли пирожки. Потом Виталий поплёлся домой, а я на полатях привалился к постели, сложенной горкой, и словно пошёл ко дну сонной речки.
Проснулся от громкого грубого голоса. Так по-мужски разговаривала на нашей улице только тётка Лида.
— А, студент, поднял голову! Давай-ка сюда, поговорим.